Рустико ди Филиппо: ДВА СОНЕТА

* * *
Ой, сладкий муженек Альдобрандино,
Не верь тому, что брешут о Пилетто,
Я вежливей не знаю господина,
Отдай-ка, не держи его жилета,

При всех не дуйся, ведь твои седины
Не осрамил он, и почтенны лета:
Сосед наш добрый к нам в постель едино,
Чтоб отдохнуть, залез. Так было это!

Отдай жилет ему, и, право слово,
Без спросу твоего в твои пределы
Он не войдет, в твоей постели снова

Не обнажится, уверяю смело,
И не кричи, он ничего такого
Не сделал, чтобы я о том жалела.

* * *
Бог, сотворив мессира Мессерино,
Содеял диво, бо, по воле Бога,
От птиц, зверей и от людей немного
Соединилось в оном воедино.

Ведь подбородок у него утиный,
Жирафьи ноги, кожа носорога,
А в люди записать его, предлога
Нет, окромя багровой образины.

А в пеньи как ворона он, к тому же,
Образованьем зверю он подобен,
И, словно люди, носит одеянье.

Бог в праздности сего содеял мужа,
И показал, что сотворить способен
И этакое дивное деянье.

ПЕРЕВОД С ИТАЛЬЯНСКОГО: ШЛОМО КРОЛ

Иннокентий Анский: ЧЕЛОВЕК С ПУНКТИКОМ

Лука Лейденский: БУРНАЯ ЖИЗНЬ ПИНХАСА ГЕРШЕНЗОНА

Досужий путник, проходивший жаркой осенью 1894 года по небольшой улице Calle Piedad в центре Буэнос-Айреса, мог бы обратить внимание на вывеску «Casa de compra y venta», т.е. Дом купли и продажи. За этим пышным именем скрывалась лавка старьевщика; если бы у гипотетического соглядатая достало времени понаблюдать за ней, он вполне мог бы увидеть ее хозяина и работника (в одном лице) – немолодого еврея – раскладывающего свой немудрящий товар, пьющего местный чай или (вероятнее всего) починяющего что-то из свежеприобретенных обносков в рамках предпродажной подготовки. Вряд ли кому-нибудь из реальных или гипотетических тогдашних или нынешних свидетелей пришло в голову, что перед нами – отец одного из лучших наших историков литературы, Михаила Осиповича Гершензона – а, между тем, – так оно и есть. Сегодня (эта интонация отзывается согласным гулом многих поколений предков) я расскажу вам его историю.
В некрологическом очерке о Гершензоне Ходасевич уделяет один абзац его семье: «Кончая гимназию, Гершензон мечтал о филологическом факультете, но отец не хотел и слышать об этом. В восьмидесятых годах, да и позже, для филолога было два пути: либо учительство, либо, в лучшем случае, профессорство, иначе говоря — служба по министерству народного просвещения, для еврея неизбежно связанная с крещением. Старик Гершензон был в ужасе. Михаила Осиповича отправили в Германию, где он поступил в какое-то специальное высшее учебное заведение по технической или по инженерной части. Там пробыл он, кажется, года два — и не вынес: послал прошение министру народного просвещения о зачислении на филологический факультет Московского университета вольнослушателем. Потому вольнослушателем, что в число студентов попасть не мечтал: под процентную норму подходили лишь те, кто кончал гимназию с золотой медалью; у Гершензона медали не было. Но тут произошло нечто почти чудесное: из министерства получен ответ, что Гершензон зачислен не вольнослушателем, а прямо студентом. Причина была простая: на филологический факультет евреи не шли, и прошение Михаила Осиповича было в тот год единственное, поступившее от еврея: он тем самым автоматически подошел под норму. Однако эта удача обернулась для Гершензона бедой: отец, вообще недовольный упрямством Михаила Осиповича, никак не поверил в «чудо» и решил, что Михаил Осипович уже крестился. Кончилось дело если не родительским проклятием, то во всяком случае — полным отказом в деньгах. Только мать наскребла на дорогу от Кишинева до Москвы» (отсюда).
С присущим ему злым озорством, Ходасевич переменил здесь действительные роли гершензоновых родителей. Мать, Гитля Яковлевна, женщина жесткая, властная и практичная, регулярно высказывала в письмах свои опасения, что один из сыновей примет христианство или женится без ее разрешения – и почтительному потомку приходилось ее настойчиво разубеждать: «Ведь Вы не раз боялись, что <…> я крещусь; тогда Вам было бы еще стыднее»¹; «Жаль, что, будучи в Кишиневе, я не пошел с Вами в синагогу и не поклялся, целуя Тору, что ни в кого не влюблен и ни в этом, ни в будущем году не собираюсь жениться ни на Mlle Гиршберг, ни на ком другом; тогда Вы, может быть, верили бы мне. Как же Вы не хотите понять, что если бы я питал к этой девушке какое-нибудь чувство, и хотел его скрыть от Вас, то летом ничего бы не стал Вам рассказывать о них? И, кроме того, в сотый раз говорю Вам, что если я полюблю кого-нибудь и решусь сделать предложение, то раньше напишу или скажу Вам, хотя, может быть, и не послушаюсь – это зависит от того, какие резоны Вы будете приводить» ². Насколько можно судить, Гитля Яковлевна была в гораздо большей степени, чем ее муж (не говоря уже о сыновьях) погружена в мир еврейской культуры, религии и обычаев – в частности, она совсем не писала по-русски (хотя читала и говорила), а только на идиш.
К слову сказать, благословленная литературой матрица сюжета, в которую Ходасевич помещает своего покойного друга (тиран-отец, сын-вундеркинд и мать со слезой) оказывается в этом случае чрезвычайно живучей: эта же история с отцовским проклятием повторена в комментариях М. А. Чегодаевой к воспоминаниям матери, Н. М. Чегодаевой-Гершензон: «Самоуправство сына вызвало негодование отца. Он тотчас же представил себе, что филолог не чем иным, как только педагогом, быть не может и, чтобы занять место хотя бы чуть выше учителя в хедере, должен будет креститься. Старик проклял сына и запретил ему показываться к себе на глаза. Все университетские годы в Москве Михаил Осипович содержал себя сам, давая уроки (впрочем, мать тайком от отца посылала ему небольшие деньги)» ³. Характерно, что в 1960-е годы сама Н. М. Чегодаева-Гершензон, отвечая на вопрос О. Дешарт о биографии своего отца, пересказывала семейную сагу в совершенно другом психологическом ракурсе, хотя также с упоминанием отцовского гнева: «Родители его, женатые по сватовству, плохо жили между собой. Из-за этого детство его было безрадостным. Дети (М.О. и его старший брат Александр — впоследствии известный детский врач в Одессе) постоянно становились свидетелями тяжелых семейных сцен. Оба они обожали свою мать и брали ее сторону в ссорах родителей. Подросши, М.О. понял, что был к отцу несправедлив. Его отец— Пинхос Иосиф Гершензон не получил никакого образования. Не имея склонности к торговым делам, он был вынужден, по условиям жизни евреев в России, заниматься различными коммерциями, в которых неизменно терпел неудачи, вызывавшие упреки жены, — умной, темпераментной, но «земной» женщины, расчетливой хозяйки дома. Среди тех предприятий, которые затевал отец О.М., помню о каких-то виноградниках, о приобретенном им пароходе, который ходил по Днестру. И то и другое принесло лишь убытки и породило серию семейных драм» ⁴.
Сам Гершензон, чрезвычайно скупой на автобиографические подробности⁵, оставил (кроме почти официальных curriculums vitae) один незаконченный черновой текст, укладывающий дополнительные штрихи на тусклый семейный портрет:
«Мы жили в большом уездном городе, в семи часах пути от уездного города N. Отец мой держал на комиссии земледельческие орудия, и склад их находился при нашем же доме. Он был человек желчный, геморроидальный, с больной печенью, добрый к другим и раздражительный в семье, причем человек совершенно бесхарактерный. Малейшая неудача в торговых делах надолго лишала его спокойствия; тогда он ходил мрачный, молчаливый, по ночам не спал, большую часть дня проводил в своем кабинете. Случился ли в городе пожар или обокрали кого поблизости, и он терял сон и аппетит. Насчет здоровья мнительности был необыкновенной, был суеверен и больше всего боялся смерти.
Мать во многом представляла его контраст. Необыкновенно-умная, смелая, решительная, с истинно-добрым и любящим сердцем, она пережила тяжелую жизнь. Часто в зимние вечера, когда отец уезжал по делам, или читал у себя, — вымыв нам раненько головы и уложив в постельки под нагретые у печки одеяла (я вспоминаю далекие, детские года), — присаживалась она к нам и рассказывала о своей покойной матери, такой же страдалице, о своем безрадостном детстве, о том, как против воли выходила замуж, как перебивались они в первые годы ее замужества» ⁶.

Официальными документами, свидетельствующими о биографии отца Гершензона, мы практически не располагаем: сохранилось свидетельство, выданное 12 июня 1859 года мещанину Литинского уезда местечка Яновы Гершензону Пинхасу-Иосифу⁷ Львовичу об окончании еврейского казенного Винницкого училища⁸, в украинском архиве разыскана запись о бракосочетании его с Гитлей Яковлевной в 1869 году⁹; в 1872-м он был причислен в кишиневские уездные 2-й гильдии купцы¹⁰; в архиве сына отложились также отдельные бумаги, запечатлевшие эпизоды его финансовых неудач – доверенности, выданные жене на управление магазином¹¹ и запутанные бумаги о взыскании долга с графа Викентия Павловича Лубенского, вероятно, подготовленные им в качестве частного поверенного¹². По сути, могущий быть описанным этап его биографии начинается в 1891-м году, в самый разгар кратко упомянутой его внучкой истории с пароходом.
Это было небольшое судно с гордым именем «Пионер», ходившее по Днестру: история сохранила не только упоминание о нем в очерке днестровского судоходства, но даже и открытку с его изображением. Обстоятельства его приобретения и эксплуатации покрыты туманом, но зафиксированный в анналах владелец днестровской эскадры Ясский неоднократно упоминается Пинхасом Львовичем в качестве делового партнера. Мы впервые сталкиваемся с этим судном, когда оно, фигурально выражаясь, столкнулось с капризами молдавской погоды — и Гершензон-старший, представляющий собой, честно сказать, типичного героя Шолом-Алейхема, рассказывает о случившемся своему якобы проклятому сыну:

М<естеч>ко Рашков. 29 октября 1891

Дорогой сын Миша!
Вот уже четвертый день как я нахожусь в заточении, я прибыл в субботу утром в М<естеч>ко Каменки, пассажиров и багажа было туда достаточно и я предполагал простоять там до Воскресенья для очистки парохода, а в Воскресенье в 12 часов выйти в Рашков где, в виду ярмарочного дня, я надеялся иметь много пассажиров; из Рашкова я полагал отправиться в М<естеч>ко Резины в 4 часа пополудня с таким расчетом, чтобы к 8 часам вечера прибыть в Резины, где в этот день была годовая ярмарка и там я мог бы иметь очень много пассажиров до Бендер, вообще в этот путь я надеялся заработать очень много, но все мои предположения оказались разрушенными ледоходом, начавшимся ночью с Субботы на воскресенье: вставши в воскресенье на рассвете я увидел на Днестре сильный ледоход, у меня мурашки по телу прошли от одной мысли, что я должен оставаться оторванным от дома на таком далеком расстоянии, а главное в глуши, где нет порядочной мастерской для ремонтирования парохода; прождав до 10 часов и не видя перемены я решился отправиться в Бендеры, но дошедши до Рашкова отстоящего от Каменки на 17 ½ верст я убедился в невозможности дальнейшего следования. Решившись остановиться в Рашкове до перемены погоды, мы более 2 часов разбивали лед пока нам удалось подойти к берегу и поместиться так, чтобы носившиеся с ужасной силой громадные льдины не могли повлиять на целостность парохода.
В понедельник в 9 часов утра я заметил спадение воды, опасаясь, чтобы пароход не оставался на сухой почве я распорядился отодвинуть его от берега в глубь речки, но пока успели обрубить вокруг парохода нанесенный почти до окон лед, пароход остался одною стороною на сухом; я вынужден был пригласить посторонних рабочих и бревнами сдвигать пароход на 3 с лишним аршина от берега, но это не так легко удавалось – рабочие и матросы проработали до самого вечера, пока это было сделано. В течении этого дня было видно ловкость и отчаяние некоторых матросов. Наконец вечером началась перемена погоды, начался сильный ветер с юга, я надеялся, что утром сегодня мы будем иметь возможность отправиться в путь, но к утру ветер до того усилился, что решительно невозможно выйти на палубу. Я пишу это письмо в 8 часов вечера. Ветер бушует с такою силою, что качает пароход стоящий на якоре как люльку, я боюсь, чтобы он не оторвал пароход от якоря и не снес крышу с палубы.
Я заканчиваю это письмо в среду в 11 часов ночи в г. Дубоссары, я сегодня с 8 часов утра после проведенной мною в сильном беспокойстве ночи, решился отправиться в Бендеры, на пути во многих местах мы встретили большой ледоход, через который мы с трудом пробивались и наконец теперь прибыли в Дубоссары и остановились здесь на ночлег и если погода не ухудшится, то я надеюсь завтра в 9 часов вечера прибыть в Бендеры.
Особенностей у меня никаких нет, я уже более недели не видел ни твоих ни Буминых писем. Я здоров.
Желаю тебе здоровья и успехов в науках. Целую тебя много раз, любящий тебя твой отец
П. Гершензон

Одну новость могу тебе сообщить: Герш Ярошевский с ума сошел и находится в Харькове на излечении^12а

Этот трагический документ, травестийно рифмующий бедную посудину с «Титаником» и «Ермаком», интересен своими деталями: впечатляют не только зачатки литературного таланта его автора, но и трогательное тождество синтаксических обычаев с сыновними: у М. О. Гершензона любимым знаком препинания будет точка с запятой, а основной интонацией станет именно такая – ритмически монотонный нарратив, скупой на повышение тона. Что же касается самого сюжета, то человеку, знакомому с классической еврейской литературой, трудно ожидать хэппи-энда – и точно, из следующих писем становится известно, что злоключения мореплавателей только начинаются:

17 ноября 1891 «Нехотя я остановился с Пароходом в Бендерах на зимовку, вследствие того, что сломался Вал в Машине, к счастью, он сломался так, что его можно починить, Пароход уже очищен, рабочие рассчитаны, Машина разбирается – и на этой неделе разборка Машины будет окончена. Завтра приедет Речной Начальник который, который <так> обещал мне дать казенные снаряды для вытяжки Парохода на берег; и завтра буду у него и по вытяжке парохода я поеду домой» ¹⁴

В Бендерах он остается на несколько месяцев – сначала дожидаясь компаньона, чтобы оценить масштабы бедствия и обсудить план починки («Я здоров и о деле я пока ничего положительно писать не могу, потому что Ясский еще не приехал из дому, а когда он приедет я надеюсь мы покончим вопрос о пароходе» ¹⁵); потом, раздобыв чертежи поврежденной детали, он едет с ними в Одессу к изготовителю, где сталкивается с вопиющим примером коррупции:

«Поездка моя в Одессу была малоуспешна, я обратился к Фридриху с чертежем Вала, там измерили Вал по чертежу и забрали у себя справку, по которой оказалось, что этот Вал уже им заказан Ив. Сербовым. Старшие Давида Фридриха посоветовавшись между собою заявили мне, что Вал обойдется мне в 230 руб; я тут же заявил им, что это имеет целью заставить меня обратиться к Ив. Сербову, имя которого они произносили не раз во время совещания из другой комнаты, при этом я им показал письмо Сербова и убеждал их, что обращение мое непосредственно к ним имеет целью не иметь между нами посредника, они после этого покраснели до корней волос и ограничились лишь просьбою обратиться к Ив. Сербову. Другой же Одесский завод Vectels вовсе Валов делать не станет» ¹⁶

Тем временем в жизни семейства случаются какие-то финансовые тяготы, о которых у нас нет сведений – дело в том, что переписка родителей Гершензона сохранилась не полностью, а часть наличествующих семейных документов написана на идиш, которого я не знаю – поэтому об обстоятельствах дела можно только догадываться. Факты же таковы, что весной 1892 года родители вынуждены продать или сдать в долгосрочную аренду собственный дом в Кишиневе и подыскивают квартиру там же или в Бендерах. Неутешительные реляции о плаваниях починившегося парохода («последний рейс был плохой, едва ли он дал нам руб. 30 прибыли, но убытка он наверное не дал; приехавшие из Кишинева в четверг Евреи передали мне, что Порт скоро откроется – дай-то Бог!» ¹⁷) пропитываются к осени каким-то античным пессимизмом: «Поездка моя в Аккерман принесла убыток вследствие неразработанности пути, я говорил со многими местными жителями и все говорят, что можно зарабатывать если совершать правильные рейсы и не вести себя подобно Льву и Адольфу¹⁸, которые раз приходили, а 3 раза по расписанию не пришли и Пассажиры ожидавшие их вынуждены были разъезжаться кто как мог, да кроме этого никто к ним не имел доверия, чтобы послать с ними хоть на 10 руб. товара, по всему пути они должны мелкие суммы и не отдают» ¹⁹.
19 октября (sic! – коллега Страннолюбский многое усмотрел бы в этих странных сближениях) судьба наносит окончательный удар, о котором М. О. Гершензону пишет уже не отец, а брат:
«Вчера я не мог написать тебе, так как Пионер пришел только в 6 часов вечера. Каково было нам ждать его целый день, да еще без телеграммы, ты легко можешь себе представить, так как сам испытал это. Причина опоздания та, что вчера утром часу в седьмом, когда на штурвале сидел Ясснецкий, он задремал и пароход наскочил на берег: сломалось левое колесо, находящиеся на левом крыле каюты (буфет, ледник и т.д.) и погнулся вал. Кое-как дотащились сюда и теперь пароход пойдет только в четверг, т.к. необходимо все это исправить. Рейсы в течении прошлой недели были очень плохи: в оба рейса вышло всего 60 нумеров. Объясняется это тем, что многие не знали и не верили, что Пионер опять ходит в Сороки. Воды достаточно, и можно надеяться, что теперь пассажиров и особенно груза будет достаточно. Только бы не скоро Днестр замерз» ²⁰. После этого вопросы каботажа и навигации в семейной переписке постепенно сходят на нет («<…> пароходным делом похвалиться не могу, заработка нет, а неприятностей по горло» ²¹), а к весне 1893 года исчезают вовсе – в мае семейство перебирается в Одессу²². Не исключено, что смена обстановки в сочетании с пряной атмосферой портового города толкают главу семейства на неожиданную авантюру.
В первые месяцы по окончании пароходной эпопеи Пинхас Львович по привычке пытается придумать способ быстрого обогащения; так, в частности, М. О. из Москвы сообщает среди прочих новостей брату: «В четверг я получил письмо от папаши, где он просит меня как можно скорее разузнать насчет кустарного дела и даже немедленно выслать ему образцы» ²³. Несколько месяцев спустя в отцовских письмах ненадолго появляются упоминания о какой-то негоции, связанной с железом: «Дорогой Миша! Поздравляю тебя с днем твоего рождения и от всей души желаю тебе здоровья, счастья и всякого благополучия. У меня все еще нет ничего особенного, относительно железа – мне и сегодня ответа не дали. Целую тебя много раз любящий тебя твой отец. П. Герш» ²⁴. В начале лета в семействе воцаряется непривычный мир – и, вослед М. О., уезжающему в Москву после каникул, летит благостное письмо брата: «Войдя в столовую, я застал такую идиллическую картину, которой, по твоим словам, ты был свидетелем на прошедшей неделе: мамаша сидела на своем обычном месте за самоваром, а папаша возле нее, у короткого края стола – они пили чай и мирно беседовали. Такие хорошие отношения продолжаются и сегодня тоже (не сглазить бы только!)» ²⁵.
К концу июля в переписке появляются первые тревожные нотки: «Дорогие родители! Меня крайне удивляет Ваше долгое молчание; еще более я был удивлен и обеспокоен, когда сегодня приехал ко мне Дорфман и рассказал, что еще до сих пор не получил от папаши денег, которые ждал самое позднее в понедельник, а также ответа на телеграмму, посланную еще в понед.» ²⁶. Из спешного письма матери следовало, что заминка в сердечных делах: она решительно не одобряет намерений старшего сына жениться на Б. М. Лазаревой. Михаил Осипович отправляет в ответ ласковое увещание («Дорогая мамаша! Ваше письмо от 25-го я сегодня получил. У меня сердце обливалось кровью, когда я читал его» ²⁷ etc) – меж тем хитроумный дипломат не только в курсе этих намерений, но и всячески их поддерживает и благословляет. Здесь нам остается только гадать – послужила эта история с антиматримониальными выступлениями матери последней каплей, переполнившей чашу терпения отца – или (что вероятнее) коварный план был приготовлен заранее, но в один из последних дней июля Пинхас Львович, взяв с собой небольшую сумму денег и попрощавшись со старшим сыном, отбыл в неизвестном направлении. Несколько дней это держалось в тайне, но ко второму августа весть достигла Москвы.

«Только что мне принесли ваше письмо. Вы не только не имели права скрывать от меня отъезда папаши, но не имели права не писать мне обо всем, что происходило раньше, хотя бы в двух словах. Эту глупую привычку давно была пора бросить. Я был бы более готов встретить такое известие, и оно не свалилось бы на меня внезапно, как теперь; то, что я знал или предполагал, не могло меня приготовить к нему.
Я три раза перечитал твое письмо, чтобы уловить впечатление, под которым ты его писал: таково ли оно, что папаша уехал на время, и в Бессарабию, и торговать? Или ты ждешь чего-нибудь худшего? Ты не пишешь, куда он взял билет и где он хотел быть первое время. Меня успокоило то обстоятельство, что ты пишешь и о себе; от этого письмо получило довольно спокойный характер. Но даже в лучшем случае – дело скверно. Мамаша права: если он потеряет сколько-нибудь денег, что очень вероятно, то будет стыдиться приехать домой; а если и этого не будет – то легко может заболеть – и не напишет. Да будет ли он вообще писать? это самый важный вопрос. В таком состоянии, в каком он уехал, у него может явиться желание до поры до времени порвать с нами всякие сношения. Этого, как видно, боишься и ты, потому что пишешь: «я только хотел бы, чтобы он сдержал слово и писал». Мамаша же очевидно придает и всему делу гораздо больше значения, чем ты: она уже думает о том, кто поедет просить его вернуться домой. Чего в самом деле следует бояться? Если б уже видеть первые строки от него! Взял ли он мой адрес? Бог знает, сколько пройдет времени, прежде чем он напишет, а я буду думать, что с ним уже что-нибудь случилось. Мы должны условиться, что как только один из нас получит письмо, он немедленно должен известить другого» ²⁸.

Письмо, по счастью, не замедлило и спустя несколько дней было получено в Одессе и препровождено в Москву:

«6/18 августа 1893 г. Генуя.

Дорогой сын Бума!
Пишу теперь вкратце, а через несколько дней напишу тебе обо всем более подробно. Я теперь еду в Аргентину и надеюсь прежде на Бога, а потом на свои способности зарабатывать деньги для того, чтобы сделаться из лентяев и пьяниц – хорошим мужем и дельным человеком. Мне уже, кажется, пора очнуться от летаргии, в которую меня погрузила мамаша, но скажу словами правоверных: все к лучшему. В одном прошу мне верить, что уезжаю не с целью бежать от мамаши, я не настолько злопамятен, да притом во мне давно выработалось мнение, что человеку должно быть дорого все то, что принадлежит ему по праву или обязанности; этим воззрением я руководствуюсь, и буду руководствоваться во всю мою жизнь. Хотя воззрения мамаши относительно меня не таковы, но я ее прощаю лишь потому, что человек не в силах вырвать свое сердце, когда оно его <так> болит. Скоро отходит пароход и поэтому я должен сократить письмо.
Проездом через Вену, я условился с фабрикантом спичек Фиртом , чтобы он посылал мне свои произведения по получении от меня письма, через его посредство я буду иметь много других предметов, дорого стоящих в Аргентине, итак, мой дорогой, прощай до следующего письма; по прочтении этого письма пошли его Мише, я не имею возможности теперь ему писать. Передай мой поклон мамаше и всем родным. Пусть мамаша продаст дом удовлетворит долги, и если она не нашла дома для доходов, пусть живет с наличных и нисколько не беспокоится за будущее.
Целую тебя с тем же умилением, как при прощании на Одесском вокзале. Любящий тебя твой отец, никогда не забывающий о своих обязанностях по отношению к своему семейству, а особенно к своим детям.
П. Гершензон» ²⁹

Буря, поднятая им, была неописуемой, но наблюдать ее мы можем лишь в одном измерении – письма брата за эти дни до нас не дошли, а письма матери, напомню, написаны на идиш – поэтому судить об их содержании приходится по подробным ответам Михаила Осиповича. Генуэзское послание добралось до него 15-го августа – и в тот же день он писал матери:

«Ваше письмо с папашиным я сегодня получил. С тех пор я как будто сплю и не чувствую боли. Поэтому не удивляйтесь краткости моего письма. Моей первой мыслью было отправить вам телеграмму, что я выезжаю. Но потом я рассудил, что если бы вы этого хотели, вы написали бы; к тому же я мало могу помочь, а теперь мне надо работать уже не для себя одного и оставаясь здесь, я принесу больше пользы, потому что все еще надеюсь кончить сочинение, которое может быть что-нибудь даст мне и вам. Если вы хотите, чтобы я приехал, то телеграфируйте по адресу: Москва, Знаменка, дом Сергеева, Гершензону, и я немедленно выеду.
Насчет вас, мамаша, я не могу отсюда дать никакого совета. Напишите мне, на чем порешите. Относительно папаши я думаю вот что: глупо было бы вас утешать, но я не теряю надежды увидеть его. Он едет верно не один, а дорогу переносят и более слабые люди. Когда будет известен его адрес, надо будет неотступно просить его вернуться и предлагать ему денег. А до тех пор надо узнать немедленно адрес Исаака Каминера³⁰ и послать ему заказное письмо, где кое-что объяснить и просить у него, чтобы, если может, узнал где папаша, не говоря ему ничего, извещал нас о нем. Если папаша будет жив и здоров и от него будут письма, то в Мае месяце, когда окончатся мои экзамены (так как Бума окончит только осенью) я поеду туда, где он будет. Я мог бы поехать и теперь, мне дадут теперь, если похлопочу, свидетельство о зачете 8ми семестров, но тогда я может быть (только может быть) испорчу свою будущность. Если вы решите, что надо так сделать и что есть надежда, что я упрошу папашу вернуться, то я готов. Тогда надо будет только ждать известия, где папаша поселится. <…>
Стыд, о котором Вы пишете, есть ничто в сравнении с нашим горем, пусть он Вас мало тревожит. На людях бывает еще больший стыд. Ведь Вы не раз боялись, что папаша наложит на себя руки, или я крещусь; тогда Вам было бы еще стыднее. Постарайтесь успокоиться, не думайте, что папаша не вернется; я на это твердо надеюсь. Мало ли мужей уехало в Аргентину, а жены остались дома, да еще без средств к жизни. Вспомните, сколько раз Вы выражали желание разойтись с папашею и жить с одним из нас, тогда Вы поймете, что у нас есть одно большое горе: не то, что папаша уехал, наша семья распалась, у Вас мало денег, а то, что папаша где-то далеко, один, может заболеть и умереть. Вот наше главное горе, а Вы себе делаете из него несколько: стыд, мало денег, дом разрушился и т.д. А насчет этого главного горя Ваши слезы не помогут. Надо надеяться и ждать известий. Не обвиняйте себя и нас в выезде в Одессу, потому что и в Кишиневе мы не давали бы папаше начать торговлю, и он сделал бы то же самое, как теперь, чтобы доказать, что он мужчина . Я не обвиняю ни Вас, ни его: и Ваше, и его поведение объясняется вашим воспитанием и вашей предыдущей жизнью, а за это никого нельзя осуждать. Главное – постарайтесь успокоиться насчет папаши, а на счет себя Вам совсем не надо горевать, потому что Ваша жизнь теперь может быть будет лучше, чем прежде; Вы сами много раз говорили, что в Вашей жизни с папашей было мало радости» ³¹.

К этим же дням относится недатированное письмо Михаила Осиповича брату – текст, изобличающий в авторе редкое благородство и трезвость ума; на секунду сойдя с кафедры докладчика (или, если угодно, спрыгнув с кладбищенской стены), хочу сказать, что Пинхас Львович должен был гордиться своими сыновьями:

«Я далек от мысли обвинять тебя, что ты дал папаше уехать – верно, что он или уехал бы тайком, или наложил бы на себя руки. Если он мог решиться на такой поступок, то мог и покончить с собою. Как ни жесток этот поступок по отношению к нам, он, в моих глазах, искупает много его грехов. Так поступил бы на его месте каждый мужчина, в котором есть хоть капля самолюбия и который смотрит на вещи так же, как он. Разве мы не понимали, как больно ему должно было быть, когда мы говорили ему о его неспособности в торговых делах? Но иначе мы не могли поступать. В июне я однажды откровенно говорил с ним об этом; я старался ему объяснить, что дело идет вовсе не о том, умен ли он или нет, трудолюбив или любит лежать на печи (вот в чем была ошибка и жестокость мамаши: она говорила ему именно это, как я, может быть и ты, ни упрекали ее за это), а в том, что он не имел специальной способности к торговле, к осторожности, недоверию и обману, без которых она немыслима; я приводил ему в пример себя, как такого человека и сказал, что разница между нами та, что я поставлен в такие условия, когда мне нет надобности прибегать к торговле, а он принужден к этому обстоятельствами; поэтому он не должен находить в наших словах ничего оскорбительного – напротив, такая неспособность делает только честь человеку, а должен избегать торговли. Человек, выросший при других обстоятельствах, согласился бы с этим, но он, с детства привыкший видеть в торговых удачах показатель ума и ловкости, не мог не оскорбляться, когда мы говорили ему, что он не может иметь успеха в торговле.
Теперь все это не нужно. Я не могу плакать, мне просто невыносимо тяжело, как если кошмар давит во сне. Впечатление тяжелого сна – вот все, что я испытываю. Я даже сравнительно спокоен. Вероятно, он едет не один, а с какими-нибудь русскими же евреями; этот далекий путь переносили более слабые люди, чем он. О двух вещах мне теперь страшно подумать: что он теперь едет, едет где-то далеко, по морю, больной от морской болезни, и будет так ехать еще долго, 10-14 дней, и второе – как он ступит на берег, в чужой стране, одинокий, без дела, с горстью денег – у него не останется больше 400 – 450 рублей. Вот когда ему будет тяжело. Я вспоминаю последний раз, когда его видал, — неужели последний?
Может быть, из следующего письма мы узнаем больше. В этом письме нет намека на возвращение когда бы то ни было; сказано только, что он будет высылать деньги. Адреса нет, пока это еще понятно; прибыв на какое-нибудь место, он вероятно напишет адрес. Идут ли из Генуи пароходы прямо в Аргентину, или в Нью-Йорк? Меня сводят с ума свистки паровозов, которые я услышу каждый раз – это езда, путешествие, а он едет, едет. Где он мог взять заграничный паспорт?» ³².
Спустя день или два почта принесла следующее письмо Пинхаса Львовича:

Барцелон <Барселона>, 19/7 августа 1893 г.

Дорогой сын Бума!
Из Генуи мы выехали пароходом Duca de Galiera вчера в 5½ часов вечера, и в течение ночи была малая зыбь, к утру она увеличилась, многие из пассажиров, состоящих большею частью из итальянцев (их на Пароходе более 1000 семейств) поехали в Ригу³³. Мне стало невыносимо дурно, и я принял 10 гран Бромистого аммония и это успокоило меня. Сегодня мы прошли берегом Тулон и Марсель и к 7 часам вечера прибыли в Барцелон, отдавши якорь на рейде. Мы ожидаем посещения санитарной полиции, которые должны по осмотре парохода разрешить посещение пассажирами города, о впечатлениях я тебе сообщу с следующего пункта стоянки, так как я спешу приготовить письмо до прибытия санитаров, через которых я сумею отправить это письмо в случае не разрешения ими посещения города. Итак, будь здоров и счастлив и передай мой поклон мамаше, Мише и всем нашим. Целую тебя много раз. Любящий тебя твой отец
П. Гершензон³⁴

Следующей точкой маршрута были Канарские острова: 120-футовый трехмачтовый «Duca de Galiera», берущий на борт 98 пассажиров первого класса, 108 второго и 784 третьего, построенный в 1883 году, принадлежавший итальянской компании «La Veloce — Società Anonima di Navigazione Vapore», заходил туда, чтобы пополнить запасы топлива, провизии и воды³⁵. Оттуда было отправлено последнее письмо перед трансатлантическим переходом:

Лас-Пальмас, 23/11 августа, <18>93

Дорогой сын Бума,
От Барцелона мы уехали в Субботу, против Воскресенья в 3 часа утра и прибыли в Лас-Пальмас в 4½ ч после обеда; во всю дорогу от Барцелона была сильная качка на Океане. Многие пассажиры падали в обморок, многие рвали, больницы на пароходе, как мужеская, так и женская, переполнена больными. Я отделался лишь расстройством желудка. Нам осталось еще 12 дней плавания до Буэнос-Айреса. В Лас-П. мы простоим 6 часов для погрузки угля и товаров. Письмо это я отправлю через местную полицию, которая скоро явится для санитарного осмотра. Больше пока писать не о чем. Кланяюсь мамаше, Мише и всем нашим.
Целую тебя много раз любящий тебя твой отец
П. Гершензон³⁶

Покуда массивное судно со средней скоростью в 15 узлов движется к Южной Америке, вглядимся повнимательнее в пункт его назначения³⁷.
Еврейская эмиграция в Аргентину начинается около 1889-го года, когда несколько семей выходцев из Подольской губернии, добравшись до Буэнос-Айреса, заключили договор с представителями правительства об обработке обширных участков земли в провинции Санта-Фе. Договор этот оказался невыгодным для поселенцев и был позже расторгнут и перезаключен с землевладельцем Палазисом. На принадлежавших ему землях были организованы две колонии – Муазвиль (Moisesville) и Мониготес (Monigotes). Межконтинентальная почта ходила медленно – но письма первых колонистов, добравшись до неприветливой родины, произвели здесь изрядный фурор. События развивались прямо на глазах – за весь 1889 год в Буэнос-Айрес прибыло до 800 евреев из России; в следующем же году тема эмиграции в Аргентину обсуждалась по всей диаспоре.
«Исстрадавшаяся мысль русского еврея мечется теперь между Сциллой и Харибдой, на пути к искомому выходу наталкивается на путеводную таблицу, гласящую: направо – Аргентина, налево – Палестина. Но Палестина – удел мечтателей, тешащихся утопией о восстановлении еврейской национальности, а Аргентина… Аргентину злая мачеха-судьба позаботилась окутать в такую непроницаемую мглу, что напуганная мысль не смеет идти дальше и продолжает метаться в заколдованном кругу» ³⁸, — писал один из публицистов два года спустя; другой вторил ему: «У этих эмигрантов экспромтом возникает какое-то болезненное, не знающее удержу стремление эмигрировать. Чем оно, это стремление вызвано, какие факторы давали ему развитие – часто сам собирающийся эмигрировать не может объяснить ни себе, ни другим… Достаточно самого слабого толчка, одного поощрительного слова, самого темного, подчас чисто фантастического известия из С. Америки, или Аргентины, чтобы тлеющий огонек эмиграционного стремления превратился бы в сильный пламень…»³⁹. Третий подводил промежуточный итог дискуссии: «До сих пор в умах евреев царит на этот счет какая-то неопределенность; каждый, собирающийся эмигрировать в Аргентину, переживает постоянные сомнения на счет своего будущего в далекой стране; каждый страшится каких-то особых затруднений, с которыми ему придется там столкнуться. А противники переселения в Аргентину еще более стараются напугать воображение несведущей массы различными страхами о дикарях, о борьбе с ними, о тамошних революциях, о постоянных столкновениях между национальностями и т.д.» ⁴⁰.
Здесь в аргентинский сюжет вмешивается историческое лицо: еврейский миллионер и филантроп Морис де Гирш. На рубеже 80-х и 90-х годов ему в голову приходит монументальная идея – выкупить у частных землевладельцев обширные угодья в Аргентине и создать на них сеть еврейских земледельческих колоний (прообраз будущих кибуцев). Барон обстоятельно принимается за дело, выслав своих эмиссаров для предварительных переговоров с правительством и латифундистами, но слух о его планах мгновенно распространяется по всей южной России – и тысячи доселе колеблющихся потенциальных хлебопашцев собираются в путь: «Одна только весть о затеваемом деле барона Гирша воспламенила весьма многих. Появились рассказы, вымышленные факты, описания и слухи, слухи ложные, распространяемые разными искателями приключений и, к глубокому сожалению, они нашли себе веру в еврейской массе. Вам, вероятно, известна та эмиграционная горячка, которая охватила наших евреев в прошлом году. Тысячи евреев, распродав за бесценок свое имущество, отправились без гроша в кармане в Берлин, где начали осаждать местный комитет» ⁴¹.
Таким образом, весь обстоятельный план колонизации оказался с самого начала под угрозой и схему приема и размещения эмигрантов приходилось менять прямо на ходу: вместо специально отобранных делегатов, привычных к крестьянскому труду, обладающих запасом денег и внутренне готовых терпеть трудности, на аргентинский берег один за другим высаживались люди, находящиеся в самом плачевном состоянии и решительно не приспособленные к предстоящим лишениям. Один из доброжелателей барона с грустью констатировал: «Не надо забывать, что находящиеся теперь в Аргентине 3 000 переселенцев очутились в ней вопреки воле барона Гирша, еще до утверждения правительством колонизационного проекта. Эти эмигранты состоят главным образом из всякого сброда, который имеет слишком узкое понятие о своих задачах и обязанностях. Ему казалось, что и в Аргентине ему дадут возможность заниматься куплей и продажей старого хлама, — и когда ему предложили заменить старые вещи плугом, он стал на дыбы, внес в святое дело сумятицу и на первых же порах успел огорчить своего благодетеля» ⁴². В результате представителям Гирша приходилось действовать одновременно в нескольких направлениях: с одной стороны — принимать, обучать, воспитывать непрерывно прибывающих эмигрантов, с другой – пытаться ввести этот поток в минимально цивилизованное русло.
Неожиданную готовность к сотрудничеству выказало русское правительство. 8 мая 1892 года были утверждены «правила для деятельности в России учрежденного в Англии акционерного еврейского колонизационного общества», чрезвычайно лояльные к эмигрантам: разрешалось уезжать поодиночке и семьями, эмигранты освобождались от военной службы и т.п. – впрочем, российское гражданство они теряли навсегда и без возможности его восстановления. Это обстоятельство сильно отличало российских евреев от других прибывающих в Аргентину романтиков: «Если французу, немцу, англичанину не хочется расстаться со своим отечеством и променять его на Аргентину, то русский еврей находится в совершенно ином положении. Оставляя Россию, сжигает за собою корабли, возможность отступления ему отрезана, он должен натурализоваться на своей новой родине, даже если бы и не чувствовал потребности в политических правах, иначе чей же он будет подданный? Нам, евреям, пока совершенно достаточны те права и привилегии, которые гарантированы каждому обитателю Аргентинской республики, согласно конституции. Прежде всего мы ищем кусок хлеба, а там политика придет сама собою» ⁴³.
Первые годы колонизация шла тяжело – дело было не только в непривычном для многих крестьянском труде, неприятных сюрпризах (в частности – неожиданном нашествии саранчи), но и в радикальной смене социального статуса: «Представьте себе этот интеллигентный пролетариат в качестве земледельцев; отец бывший купец пашет, бывший гимназист или даже получивший аттестат зрелости сын пасет скот, дочь, играющая на рояли, доит корову, мать, полусветская дама, варит обед; все оборваны, живут в ранчо, т.е. в избе с глинобитными стенами, соломенной крышей, без пола и потолка. Надо их видеть, чтобы понять их страданий, в особенности когда знаешь их обстановку в России. Мужчины легче привыкают, но женщины…. очень трудно» ⁴⁴. Несмотря на это, поток эмигрантов нарастал день ото дня: к 1892 году колония насчитывала уже более четырех тысяч евреев из России. Вокруг этого людского потока возникла специальная инфраструктура; советы бывалых позволяли максимально смягчить шок от путешествия на другой конец земли:
«Из Европейского порта до Буэнос-Айреса можно доехать приблизительно за 110 руб. Лучше всего ехать через Гамбург или Гавр. На Бордо и Марсель ехать неудобно, так как почтово-пассажирские пароходы этих портов дорогою заходят в Бразилию и нередко приходится выдерживать карантин на одном острове близ города. Для евреев, незнающих французского языка, удобнее ехать на Гамбург, так как с немцами еврею легче столковаться. На пароход следует брать с собою складные стулья, так как 24 дня обойтись без них на пароходе крайне неудобно. Кто везет с собой деньги, тот пусть отдаст их на хранение капитану и, конечно, под расписку. Неимеющим в Аргентине родных или знакомых следует предварительно посоветоваться с конторой барона Гирша. Деньги следует выменять на английские фунты» ⁴⁵ etc.
К 1893 году общество уже заработало в полную силу: в частности, каждому свежеприбывшему эмигранту полагался бесплатный отдых в отеле и проезд за баронский счет до выбранной им колонии. Из Генуи каждые десять дней отходили корабли, наполненные евреями, ищущими лучшей доли. Вдохновенный бард Яков Осипович Сиркес (между прочим — отец будущего прототипа Ляписа Трубецкого) сопровождал отъезжающих пламенным напутствием:

Томят их заботы, терзает нужда,
И всею душой они рвутся туда,
Туда – в те поля и долины,
Где братский привет и объятья их ждут,
Где счастье и мир, словно розы цветут,
Под небом святой Аргентины! ⁴⁶

Так выглядит фон, на котором «Duca de Galiera» швартуется в первом южноамериканском порту – в столице Уругвая. Оттуда Гершензон посылает домой очередное письмо:

Monto-Video, 19/7 сентяб. <18>93 г.

Дорогой сын Бума!
После 15-дневного путешествия по океану в чрезвычайно бурной погоде мы едва сего дня в 12 ч дня, прибыли в Монто-Видео. Ты не можешь себе представить и сотой доли той радости, которую ощущали все пассажиры, увидев приближение берега; но к великому огорчению нам санитары заявили, что у ближайшего к Буэнос-Айресу острова мы должны выдержать 8-дневную обсервацию вследствие нахождения на пароходе нескольких больных. Отсюда до означенного острова осталось нам еще одни сутки езды. Следующее письмо я уже напишу с места. Это письмо я отправляю через санитаров. Поклонись мамаше, Мише и всем нашим. Целую тебя много раз. Любящий тебя твой отец
П. Гершензон⁴⁷

Еще неделю спустя корабль прибывает в конечную точку назначения:

Буэнос-Айрес, 13/25 Сентября 1893 г.
Дорогой сын Бума!
Наконец я 10-го вечером приехал сюда до того разбитый от пароходной и карантинной жизни, что положительно не в силах стоять на ногах; я заехал в Hotel de Post, плачу в сутки за комнату с постелью, свечой, утром кофе, в 12 ч обед и в 6 ч. ужин – всего 1½ национала, составляющих по теперешнему курсу, переведенному на наши деньги, 75 к. Подробности переезда от Одессы сюда и о делах, я напишу тебе в следующем письме, пока я дал себе слово недели 2 отдохнуть, чтобы хоть сколько-нибудь поправить расстроенное здоровье, таким же образом поступают все приехавшие вместе со мною; мы приехали сюда скелетами. Поклонись от меня мамаше, Мише и всем нашим. Адреса своего я пока писать не могу, не зная, долго ли останусь здесь – при первой возможности я тебе его сообщу.
Целую тебя много раз. Любящий тебя твой отец
П. Гершензон⁴⁸

После этого переписка прерывается ровно на год. Из текста нижеследующего гигантского письма невозможно понять, получали ли в это время корреспонденты сведения друг о друге: адресованное ближайшим родственникам, но по жанру располагающееся между мемуарами, исповедью и очерком нравов, оно представляет собой весьма впечатляющий человеческий документ:

Буэнос-Айрес, 28/16 сентября 1894 г.

Дорогой мой сын Бума!
Год и 2 м-ца тому, как мы оба, стоя на дебаркадере Одесской ж. дороги, проливали горючие слезы: ты, бессознательно, лишь инстинктивно чувствуя нашу разлуку на некороткое время, а я сознательно – предвидя отдаленность края, в который я уезжаю, невзгоды жизни в этом крае, между чуждыми мне по языку и нравам людьми, и притом в такую пору жизни (в конце пятого десятка), когда всякий человек стремится к отдыху. Вспоминая часто ночью мое с тобою прощание, я всю ночь провожу на мокрой от слез подушке; но уже все прошло, шаг сделан, именно тот шаг, к которому я готовился с лишним 20 лет! Еще, когда мы жили в Д. Думицкого, в памятную мне до сих пор ночь, когда в 2 часа ночи я должен был вылезть из постели и укладывать в чемодан свои вещи с целью бежать, куда глаза глядят, у меня созрел план: уйти как можно подальше, но меня тогда остановил плач моих маленьких неповинных детей, и я тогда же дал себе слово, до их созрения переносить хотя бы муки Ада, но от них не отдаляться, и вот, наконец, выпив горькую чашу до дна и видя своих детей вполне созревшими для самостоятельной жизни, я уехал так далеко, с целью провести остаток моих дней в какой-нибудь глуши безмятежно, но человек полагает, а Бог располагает!
По собранным мною здесь сведениям, самым подходящим для меня местом оказалась колония Monigotes в провинции Santa-Fe. Здесь я застал 12 фамилий еврейских колонистов на земле, принадлежащей Барону Гиршу; все эти колонисты по профессиям балагулы⁴⁹ и разносчики, и поэтому неудивительно, что все хозяйственные их инструменты валялись в грязи на дворе, и что сами они жили в немазаных внутри и снаружи домах, построенных из земляных котельцов, крытых камышом и сверху земляными пластами в виде кирпичей для предупреждения снесения камыша во время «terremoto» – бывающих здесь часто сильных ветров (потолков в домах нет, а крыша заменяет и потолок) ⁵⁰. Климат в этой местности превосходный, воды обильно; воду можно даже назвать целебной; чтобы освоиться этим климатом и водой, необходимо вооружиться большим терпением: у впервые приехавшего туда человека все тело вначале покрывается чешуйками, доводящими его до зубного скрежета, это длится около м<еся>ца; затем являются на теле чирья, переходящие с места на место, и после них, являются водянистые пузыри величиною в волоский орех, похожие на пузыри от обжогов; от этих язв не избавлены и грудные дети. Все колонисты прибегали к врачебной помощи, я же излечился ежедневно принятыми ваннами, зато, избавившись от всего этого, я ни разу не болел в продолжение 10 м<еся>цев, хотя, кушая подозрительной свежести рыбу или полусырое оленье мясо, я запивал водою и вследствие жары, я выпивал в день очень много воды.
В Manigotes-e я нашел себе стол и квартиру у одного из колонистов за 15 долларов в м<еся>ц и купил 10 эктаров земли в самой колонии в намерении развести на них фруктово-виноградный сад, могущий через 2 года дать хороший дивиденд (земля очень плодородна и годна для всякой посадки и посева), а до получения прибыли из сада, я намерен был заняться выделкой и продажей испанского сыру и искусственного коровьего масла, обе эти статьи имеют здесь большой сбыт и дают хороший заработок. На том же участке земли я хотел построить себе домик в 2 комнаты, и для этого я накупил нужный мне лес, построил сам окна и двери, и так как тогда наступило время «Coceche», т.е. уборки хлеба, и нужных мне для установки столбов рабочих найти было трудно, то я позанялся пока приготовлением для себя мебели; между тем, колонисты, видя у себя обильную жатву хлебов и узнав о прекращении б<ароном> Гиршем выдачи им субсидий (им до того выдавалось по 50 пезесов в м<еся>ц на каждое семейство), сговорились оставить колонию, разойтись по городам и заниматься разноской товаров. Слыша подобное мнение колонистов и не желая оставаться один в степи, т.к. ближе 25 верст других жителей нет, я приостановился начатыми было уже работами для постройки дома и работал одну лишь мебель. Вскоре после уборки хлеба колонисты начали распродавать свой скот и домашние вещи; с своей стороны я, распродав приготовленный для дома лес, с убытком, понятно, но таковой пополнился барышом на изготовленной мебели, и выехал в г. Розарио, рассчитывая там найти для себя какое-либо занятие, но напрасно, мне предлагали поступить на фабрику маргаринового масла за 3 доллара в день, но я нашел для себя это невыгодным вследствие тамошней дороговизны на все и я уехал в Буэнос-Айрес. Проживши здесь 2 недели в поисках за делом и оставшись всего при 460 дол., я, наконец, нанял квартиру и открыл лавку под названием Casa de compra y venta, т.е. Дом купли и продажи всего, на чем можно что-либо заработать, но через неделю я внезапно заболел острым воспалением желудка и проболел около 3 недель; выздоровев, я продолжаю вести это дело, покупаю все: мебель, одежду – словом, все без исключения. Мебель я немедленно перепродаю другим торговцам вследствие неимения большого помещения и достаточных ресурсов.
Незнание продолжительности времени моего нахождения в Маниготес, и затем частые переезды с места на место, лишало меня возможности писать тебе, так как для письма в Россию и ответа на него нужно около трех м-цев времени, а на такой продолжительный срок оставаться в одном месте, чтобы указать тебе адрес, я не мог рассчитывать; я все время в Маниготес жил как на бивуаке, в ожидании со дня на день выезда оттуда.
Во время моего нахождения в Маниготес я побывал, кроме других городов – в Сан-Рафаэле для совершения купчей крепости на купленный мною участок земли, эта купчая, утвержденная губернским Нотариатом, находится у меня, а земля пока пустует, но я надеюсь, что с прибытием новой партии колонистов б. Гирша земля его, смежная с моею, будет заселена, и тогда я свою землю продам или возвращусь к ней.
Об Аргентине я могу тебе сказать, что все то, что многие писали о ней, и что увлекло многих тысяч Евреев из России и других мест – это ложь и выдумка собственной их сочинителей фантазии. Напр., писали о дикости нравов Аргентинцев, об отсутствии фабричной и заводской промышленности о дороговизне обуви, одежды, спичек и т.п.; напротив! фабричная и заводская промышленность здесь очень развита, здесь все есть и продается значительно дешевле, чем у нас, и можно сказать без преувеличения, что в этом отношении Аргентина далеко опередила Россию, точно так же в отношении цивилизации – здесь редко можно найти извозчика, сапожника, мясника или разносчика фрукт и других жизненных припасов, который бы не мог говорить кроме Испанского – по-итальянски, французски или английски или же, чтобы в его кармане не находилось ежедневно № местной газеты, который он на досуге читает даже среди улицы. Неграмотных, как мужчин, так и женщин вовсе нет; что касается нравов испанцев, то, в общем, они лучше Русских, исключением из этого общаго, можно считать одних лишь жителей необозримых степей Аргентины, так называемых здесь Гаучев, они похожи на Русских киргизцев. Гауч живет в Rancha (курень) в степи, где вокруг на десятки верст других жителей нет, он вооружен с головы до ног, питается дичью и запивает матой, а в праздничный день, в отмету его от будни, он печет на угольях корж; спутниками его жизни суть его конь и ружье, кроме револьверов и кинжалов, несомых им за поясом, ласы и балансов для ловли своего противника и его лошади, уносящихся на всю корьеру (по выражению испанцев), он говорит с тобою очень вежливо, он с тобою любезен и даже услужлив, но глаза его всегда искрятся, как у разъяренного волка; ссориться с ним вовсе невыгодно, а если ты почему-либо на него недоволен, то прямо застрели его, если же ты от этого воздержишься, а скажешь ему лишь малейшее оскорбительное слово, тогда ты сам можешь распроститься с жизней <так>. Одежда Гауча состоит из мягкой касторовой шляпы, пиджака, широких шаровар, пристегнутых у ступни пуговицами и холщовых туфель на веревочных подошвах, привязанных у голени ног синими ленточками, поверх одежи на случай холода или дождя он надевает через голову прорезанный посредине шаль, называемый по-испански «Рonch».
В Б.-Айресе жизненные припасы довольно дешевы: хлеб 1-го сорта 2½ ф. (kilo) – 15 centavos, наши 10-12 коп; мясо продается без веса, кусок мяса ф. в 2 и больше, без костей – 10 cent; венок луковиц или чесноку головок в 100 стоит 60-80 cent. А молодая цибуля и чеснок, вязка, что едва обеими руками обхватишь, стоит 5 cent, только яйцы дороговаты теперь – 45-50 cent за дюжину. Апельсины Парагвайские и Уругвайские – 10 cent дюжина, а местные еще дешевле; Рыба неимоверно дешева и продают ее по желанию покупателя очищенной. Хотя на каждой улице есть «Мercada» – Базар, однако все доставляется на дом разносчиками по ценам Мercada, так что нет надобности ходить в меркаду.
Квартиры здесь дороги. Я плачу 45 националов в м<еся>ц за одну комнату величиною в столовую дяди Громбаха, она имеет на улицу одно окно и одну дверь; я ее переделил пополам, в одной половине, с окном, живу я, а другая половина служит мне лавкой, завешанной кругом жердями с одежей. Образ жизни я веду следующий: встаю в 6 часов утра и открываю Лавку, в это время «Lechero» Молочник, развозящий верхом на лошади, навьюченной 15-20 жестяными кувшинами молоко, дает мне за 5 cent. молока около 2 стаканов, это молоко я варю и ем с хлебом, и затем сажусь шить. Я починяю и переделываю купленную мною поношенную одежу, ее приносят мне в лавку продавать; работаю таким образом до 9½ часов, в это время «Сarnicero» Мясник, привозит мне мясо, я ежедневно беру на 10 cent. мяса, поджигаю свою керосиновую печку, стоившую мне 50 cent., приготовляю кипяток и им перемываю мясо и ставлю варить суп или борщ, а сам продолжаю шить до часу, тогда я обедаю, из мяса я оставляю себе половину на ужин и после обеда продолжаю шить до 4 часов, тогда приготовляю чайничек стакана в 2 кипятку и выпиваю 1 или 2 маты (мата, это выголенная внутри тыква с небольшим отверстием, снаружи она разрисована и полирована), в эту Мату сыплю ложечки 2-3 жербы (это тертый зеленый лист, похожий на наш брустей, произрастающая во многих местах Аргентины, но самою лучшею считают привозимую из Рио-де-Жанейро<)>; в мату также сыплю ложечки 2-3 мелкого сахару, наливаю кипятком и пью посредством металлической трубочки, имеющей на конце, выходящем в Мату, круглое, сплюснутое двухстеночное сыточко <так>; это очень вкусный и здоровый напиток. Во всех Испанских Домах, как только собираются гости, то первым делом угощают их матой, и все пьют из одной маты поочередно. После выпивки маты перемываю остатком кипятка молочную посуду и продолжаю шить до самого вечера; перерывы бывают у меня лишь, когда являются продавцы или покупатели; с наступлением сумерок зажигаю газ (у меня газовое освещение, за которое я плачу 3-30 в м<еся>ц, сижу в Лавке до 7-8 часов, затем закрываю лавку, подметаю, тушу газ и зажигаю у себя лампу, ужинаю, пью одну мату, перемываю посуду от обеда и ложусь в постель и до сна учу по Испански; ходить я никуда не хожу, хотя у меня есть знакомые, иду лишь в лавку за покупками или по приглашению продавцов, для осмотра предлагаемых для покупки мебели или других предметов. По Испански я говорю не совсем дурно и пишу правильно — изучив грамматику. Обстановка в моем кабинете заключается в catr-е (немецкая складная кровать), белом столе, на нем – сооруженная мною довольно изящная белая этажерочка для книг и бумаг с 3-мя полками, сундуке и простом сделанном мною ящике, на котором стоит керосиновая печка, в жестяном ведре с водою и такой же чашке с помоями, на стене около печки висит эмалированная кухонная посуда, стоящая здесь дешевле, чем у нас, и в углу стоит метла – вот и все!
Хозяин моей квартиры Итальянец, по профессии Зеркальщик, он сам работает зеркала и зарабатывает громадные деньги, он прекрасный человек, я еще у него в доме ни разу не был, но он под вечер часто заходит ко мне, интересуется ходом моего дела и сам предложил мне в случае нужды брать у него деньги без всякого за то возмездия. Сосед у меня, живущий в том же доме, тоже Итальянец, по профессии сапожник, тоже прекрасный человек, если днем мне нужно выйти во двор, я стучу ему в стену, разделяющую наши квартиры, и он, бросая работу, заходит ко мне и ждет, пока я возвращусь; нужно мне менять деньги, то он посылает своего работника; вообще Итальянцам надо отдать долг справедливости, они очень услужливы. Мои хозяева и соседи очень сожалеют о моем одиночестве.
Торговля моя вначале шла плохо, но теперь она все больше и больше улучшается; за Патент на право торговли я плачу 28 националов в год.
Я должен тебе объяснить, что здешние бумажные деньги носят троякое название: «Dollar», «Пезес» и «национал», а это одно и то же, один Доллар, Пезес или Национал имеет 100 сентавосов — курсы на бумажные деньги меняются значительно чаще, чем на наш бумажный рубль, напр. я менял золото, получая 312 националов за 100 золотых и вдруг через м<еся>ц я получал 429 за 100 золотых; такого падения бумажного национала здесь еще не было, и это произошло вследствие предполагавшейся революции с провинциею Санта-Фе по поводу выбора губернатором не того лица, которое желало большинство, стоящее у кормила правления Аргентиной.
О делах в Аргентине я могу безошибочно сказать следующее. Земледелием могут с успехом заниматься лишь лица, имеющие в своем семействе не менее 6 рабочих человек, привыкших к физическому труду и при том, чтобы колония заселена была по крайней мере 30-40 такими семействами, и чтобы дома были построены не вразброс, как строятся колонии Барона Гирша, а в сплошную, т.е. Дом около Дома. Хорошими делами я здесь нахожу: во-1х, скотоводство (здесь телка через 2 года делается матерью); во-2х, молочным хозяйством или птицеводством вблизи города, а для человека, не имеющего в этих двух статьях понятия, но имеющего тысяч до 10-и, лучшим делом может быть открытие здесь Monte de Piedad, это вроде нашей кассы ссуд; такое дело открыть, можно через 3-4 года иметь более 100 т. и здесь это дело пользуется лучшим реноме, чем у нас, и размер % не установлен; а здесь надо тебе видеть, когда молодому человеку для шалостей нужны деньги, он является ко мне щегольски одетый и спрашивает, сколько я ему дам за костюм, который на нем или сколько я ему займу под залог этого костюма, размер % он сам определяет рубль за рубль в неделю. Недавно пришел ко мне один такой маменькин сынок в «Capo» – это испанский плащ без рукавов, попросил меня занять ему под залог Capo 10 долларов, и когда я ему сказал, что по моему патенту на право торговли я не имею на это права, то он согласился продать мне Capo за 10 долларов, а Capo это стоит 90 долларов, и выдал мне продажную расписку; затем он спросил меня, если в 2 недели Capo мною не будет продано другому лицу, то за сколько я его продам обратно ему, я сказал ему – за 20 дол., и он остался очень доволен. Хотя я и имел покупателя на Capo за 30 дол., но я не хотел продать его, мне было жаль этого молодого человека, однако, прошло не две, а 3½ недели, и тогда явился продавец, и когда увидел, что Capo еще у меня, он очень обрадовался, уплатив мне 20 долларов, он спросил меня довольно ли, или он должен заплатить больше, и когда я сказал ему довольно, он пожал мне руку и, взвалив Capo на плечо, вышел припеваючи; ведь никто и вообразить не может, как велика гордость Испанца; мы имеем понятие о Польском гоноре, но это нуль в сравнении с гонором Испанца, сорви с него десятую шкуру, и он постыдится сказать об этом кому-нибудь.
Русских Евреев в Буэнос-Айресе и других больших городах довольно много, и большинство из них занимается гнусным промыслом, именно: они торгуют своими женами или отдают их напрокат подобно вещам за приличное вознаграждение, зарабатываемые деньги передаются женами своим мужьям, которые только и делают, что по целым дням жрут, пьют и играют в карты. Испанцы, не имевшие понятия о Еврействе, называли Евреев Аleman, т.е. Немцами, но немецкие газеты разъяснили, что лица, занимающиеся этой гнусной торговлей, принадлежат к расе Иудеев, и с тех пор Испанцы называют этих Евреев «худиами», это значит по-Испански, то же, что по-Русски жид. Правительство распорядилось о воспрещении этим Евреям жить повсеместно в городе, им указали 2 улицы, на которых они могут селиться, и всех их фотографировали в отличие от других Евреев Аleman, и в ту лавку, кондитерскую, кофейню и Ресторацию, куда вхожи эти худии, ни один Испанец и порядочный Еврей никогда не заходит – с таким отвращением и презрением смотрят на них и на заведения или торговлю, куда они входят.
Правительственные порядки здесь превосходны. Здесь нет гильдий и нет обязательства к 1-му января или до открытия торговли брать документы: хочешь открыть торговлю с вывеской, заявляешь Мунисипалидаду, т.е. Городскому Управлению, и торгуешь себе свободно; через 2, а иногда через 6 м<еся>цев являются к тебе 2 инспектора, осматривают твою торговлю и тут же определяют размер платы за Патент и выдают тебе записку, с которою идешь в Управление в 11 часов утра и через 5-10 минут получаешь свой патент; торговли без вывески и все вообще мастеровые и ремесленники, не имеющие вывесок, ничего не платят.
С 15 сентября здесь началась весна, днем очень жарко, а ночью еще прохладно, зимою без шубы тут приходится зябнуть, хотя морозов и снега нет, но ветры просто пронизывают, а здесь зимою ветры и холодные дожди бывают очень часто.
Многие писали, что здесь все сеется и растет 2 раза в год, но это неправда, одни лишь овощи растут целый год и то за исключением бобовых и других плодов, произрастающих на поверхности земли; лимоны и апельсины – да, растут целый год, а Алфальфа, единственный корм для скота, не говоря о подножном корме – растет 7 лет одним посевом, что же касается подножного корма, то можете пускать свой скот на все казенные поля, и никто вам слова не скажет.
О колониях Барона Гирша можно вспомянуть разве со вздохом. Сам-то Б. Г. стремится к благой цели, не жалеет своих миллионов для этой цели, но все эти миллионы поглощаются поставленными или ближе сказать – поставляемыми им и часто мешающимися заправилами; его обирают со всех сторон, и все эти деньги показываются как бы выданными на потребности колонистов, которые никогда не в состоянии будут выплатить Барону начитываемых на них долгов, чтобы приобрести право собственности на землю, с которою они пользуются. Я бывал в колонии Мозесвиле, где я видел некоторых колонистов, достойных этого названия, у них большие гурты скота, хорошие дома, и что же, они тоже не надеются оставаться там вечно, вследствие частой перемены управителей Б. Г., отменяющих распоряжения своих предместников, а это лишь опутывает колонистов, тогда как если хорошему колонисту, как, напр., Мошко Фельдман в Мозесвиле, принять на себя обработку поля какого-нибудь Помещика, то он, не затрачивая своей коп<ейки> ни сил своего скота, т.к. семена, скот и орудия даются Помещиком – получает половину с урожая и живет себе спокойно и не имеет над собою десятка надзирателей, которые часто пересчитывают его скот, дворовую птицу и его детей, долженствующих стоять навытяжке перед ревизующим.
Хорошо живется здесь Итальянцам. Итальянец имеющий взрослых детей, приехавши сюда, становится спольщиком у какого-нибудь Помещика, он строит себе ранчу среди поля, получает от Помещика всевозможные орудия, скот и семена и с урожая получает половину; кроме того, он получает от Помещика гурт скота для присмотра за ним, вся обязанность Итальянца состоит лишь в том, чтобы выпускать скот на подножный корм и погнать его к водопою, за этот его незначительный труд он получает с приплода скота половину и пользуется молоком от всех коров, из которого он выделывает Испанский сыр, и посмотрите года через 3-4 этот Итальянец, пришедший сюда без копейки, имеет уже собственное стадо скота в тысячи голов. Мне приходилось по гражданскому делу одного моего знакомого из Маниготеса ехать для защиты его в суде в г. Сан-Кристобаль, на полпути мы остановились у Ранчи одного Итальянца, чтобы напиться водой, у этого Итальянца есть собственных 12 т. голов рогатого скота и около 20 т. лошадей, а всего он здесь 9 лет.
Итальянец, не имеющий взрослых детей, занимается разноской и развозкой фрукт, овощей, птиц, рыбы и т.п. Он не гнушится никаким трудом, лишь бы заработать честно, а сколотив капиталец, он уходит на родину.
Коренные Аргентинцы это негры, между ними есть Африканские негры и Индейские негры, отличие состоит в том, что первые с черными как смоль лицами с лоском, а вторые с черными лицами матового цвета, они похожи на смазанный ваксой, но невычищенный сапог, цвет носимой женщинами-негритками одежи преимущественно белый, так, что когда ночью встречаешь такую женщину, то ты видишь ходячую белую одежу, а лица не замечаешь; мужчины-негры, наоборот, одеваются щегольски в черную одежу и черные перчатки и белую как снег рубаху; встретив его ночью, ты видишь движущуюся черную массу. Все негры, составляя меньшинство населения края, ведут себя очень скромно, и все служат у испанцев преимущественно лакеями и кучерами, а женщины – кухарками, мамками, няньками и т.п., самостоятельным трудом никто из них не занимается.
Дорогой Бума! Я не располагаю досугом настолько, чтобы писать Мише такое же письмо, поэтому я тебя убедительно прошу: по прочете, письмо это передать Мише; все, что я пишу тебе, то одинаково относится и к Мише; в следующем письме я опишу вам мое путешествие сюда.
Мои дорогие Бума и Миша! Я подробно описал вам все происходившее со мною со времени нашей разлуки, и с такою же подробностью я вас прошу описать мне все происшедшее и ныне происходящее с вами, с мамашей, дядями Громбахом и Цысиными и прямо ответить мне на следующие вопросы: Окончили ли вы Университет? выдержали ли вы уже экзамены или когда вы будете держать их? жив ли Дедушка и его старуха, что поделывает Наум Гершензон, и хотите ли приехать ко мне? Имейте в виду, что окончившие в Европе университет, принимаются здешним правительством на самые лучшие должности, хотя предварительно они должны здесь выдержать экзамены в предупреждение обмана. Здесь есть два Доктора, окончившие курс в России, один Еврей и одна женщина-Врач, она ординаторша больницы, они оба богатеют с каждым днем. Язык вас пугать не должен, так как вы знаете Латынский язык; испанский язык есть смесь Латынского с Французским.
Если в сердцах ваших сохранилась еще искра любви или почтения сынов к отцу, то вышлите мне свои и мамаши фотографические карточки. Вы спросите, почему я их не взял с собою? Я не мог этого сделать, боясь, чтобы мамаша при отъезде моем, заметив их исчезновение, не остановила бы моего отъезда.
Поздравляю вас всех с наступившим Новым Годом и желаю вам здоровья и всех благ. Напишите мне ваши адресы. Кланяюсь мамаше, воображаю, как она теперь рада, видя себя одною, ведь она всегда завидовала вдовам и твердила, что она расстроит наш дом, и она в этом успела, но Бог с нею, я ей все прощаю и стараюсь обо всем прежнем забыть.
Когда будете мне писать, пишите адрес следующим порядком, только без изменения букв, которые покажутся вам ошибками, как напр. в слове «Ayres» буква «y», и в моей фамилии первая буква «эс», эта буква и по-Испански «эс», если за нею следуют буквы e или i, а перед всеми остальными буквами она читается как «к».

В Южную Америку
В Аргентину
Argentina. America del Sud
Buenos Ayres.
Calle Piedad, N 2148.
Señor P. Hircenson.

Если вы захотите послать письмо заказным, то после Русской надписи напишите и подчеркните слово «Certificado». Быть может, вам нужны деньги – напишите мне, и я Вам вышлю, сколько буду в состоянии. Целую вас много раз.
Любящий вас отец
П. Гершензон

Передайте мой поклон Дедушке и всем знакомым.
25 октября. Письмо это отправляется лишь сегодня, потому что я, после написания его, заболел инфлюэнцей, затем катаром желудка и проболел целый м<еся>ц, а отправлять письмо через другого я считаю неудобным⁵¹.

Дальше в переписке возникают очевидные лакуны: в принципе, между Буэнос-Айресом и Одессой почта идет чуть больше месяца, так что до следующего сохранившегося послания корреспонденты могли бы обменяться не одной парой писем; увы, все они утрачены едва ли не безвозвратно.

Буэнос-Айрес, 10 мая 1895 г.

Дорогой сын Бума!
Твое письмо от 26 марта я получил 7 мая и очень рад, что вы все слава Богу здоровы. — С твоими воззрениями на практику молодого Врача я должен согласиться лишь под давлением нынешнего моего положения, был бы я дома, я доказал бы тебе противоположное. Правда, немудрено соваться одной лишь теорией промеж практикантов; но, надо принять в соображение и то, что невозможно сделаться практиком там, где нет лиц, способных критиковать твои действия – примерно: ты находишь службу на сахарном заводе более удобной, чем практиковать в каком-либо городе; я с тобою согласен, что такая должность очень спокойна, но на мой взгляд, она стоит не выше должности Ветеринар<ного> Врача, действия которого равномерно не подвергаются критике. Другого рода дело в городе – бываешь на консилиуме с другими врачами и имеешь возможность критиковать их действия и слышать критику о своих действиях, а критика есть самая лучшая практика. Впрочем, я не обязываю тебя поступать согласно с этим моим мнением.
Ты пишешь, что Громбах нашел компаньона и счел лишним написать, кто этот комп<аньон>, во всяком случае, меня радует, что его дело в ход пойдет.
Одесский Листок я получаю исправно и очень тебе благодарен за него. Пасху я провел не менее вас весело, в первый вечер я был нездоров, ничего не варил и не ел, а лег в постель в 6 часов вечера, на второй вечер я варил борщ без мяса, ко мне пришел мой знакомый Беккер, и мы вместе ели и за разговором провели до 9 часов, потом он ушел, и я лег спать. Можешь себе представить, как грустно я провел этот праздник, однако, он мне казался менее мрачным, чем праздник, проведенный по настояниям мамаши – в Одессе, в грязной комнате Мошки Фрадиса, где я должен был дать ответ каждому знакомому, как и почему я провожу там праздники (Верна поговорка: жена восстановляет мужа на ноги и опрокидывает его с ног); но, слава Богу, я все это уже пережил и теперь могу надеяться на лучшее в будущем.
Дорогой Миша! твое письмо от 22 марта я получил 8 мая и очень рад, что ты, слава Богу, здоров. Если твое медальное сочинение уже напечатано, то пошли мне один экземпляр, так равно, твое сочинение «История Франции», которое ты написал для словаря – в рукописи или напечатанное, и если ты желаешь, то я их – как и всякие твои и Бумы сочинения: Русские, Французские, Немец<кие>, Латынские и Греческие могу здесь продать по хорошей цене. Представь себе, что твое сочинение «Аристотель и Эфор», если бы оно было в рукописи, я мог бы здесь продать за 2000 долларов одному богатому молодому человеку, оканчивающему теперь курс Истор<ико>-Филол<огический> , напечатанное же сочинение на греческом языке, я могу продать книжному магазину, но не за большие деньги, потому что здесь греч. язык преподается только избравшим себе специальностью историю <и?> филологию. Словом, какие у вас есть свои сочинения, напечатанные или рукописи, пошлите мне с формальною доверенностью на право продажи и я, по мере продажи, буду высылать вам деньги; в доверенности вы можете написать, что предоставляете мне право продавать сочинения уже вами мне высланные и те, кои впредь будут высланы, что предоставляете мне также право перевода сочинений ваших на другие языки и напечатание сочинений от вашего имени.
Больше у меня теперь писать не о чем, будьте здоровы и постарайтесь скорее выслать сочинения и доверенность. Целую вас много раз. Любящий вас отец, ваш

П. Гершензон

Передайте поклон мамаше и всем нашим. Если вы хотите, чтобы я вам часто высылал здешнюю газету немецкую или французскую, то напишите мне, и я вам буду высылать.
Письмо это я адресую на имя Громбаха, потому что из твоего письма я вижу, что с мая вы будете жить на Хаджиб<ейском> Лимане, таким образом, я уже не знаю, куда вам адресовать письма непосредственно⁵².

Особенно стоит жалеть, честно говоря, о пропаже писем братьев к отцу. Дело в том, что, вероятно, с середины 1895-го года они начинают строить планы по возвращению Гершензона-старшего в Россию. Видя, что мысль об Атлантическом океане, отделяющем его от жены, ему по-прежнему симпатична, кто-то из них предлагает купить для него участок в местечке Шабо – это населенный пункт на территории нынешней Одесской области, памятный как единственная швейцарская колония в России и родина поэта Гейнцельмана – но подробный рассказ об этом увел бы нас чересчур далеко. Летом 1895 года Пинхас Львович откликается на эти планы:

Буэнос-Айрес Июль 1895 года

Дорогие Бума и Миша!
Ваше письмо от 27 Мая я получил. Вы не можете себе представить, как я обрадовался получивши это письмо после двух месяцев неполучения писем из Одессы, но слава Богу, что все здоровы.
Книгу которую ты Миша мне выслал я получил и очень тебе благодарен за нее.
Ваш план относительно покупки в Шабо сада с домом – очень хорош, но едва ли он может быть осуществим, потому что сколько мне помнится в 90-х годах было постановление Правительства, о переименовании всех 4-х Посадов: Пашутой, Кривда, Турлак и Шабо, считавшихся до того предместьями Аккермана – в села, в которых вновь селиться Евреям не дозволено, но осуществилось ли это предположение я не знаю; живя на месте, Вам легко собрать достоверные сведения об этом и если окажется, что нам можно там поселиться, то тогда Ваш план будет превосходный и я постараюсь скоро приехать, но для этого все-таки необходимо узнать положительно, куда меня перечислили из Бендерских купцов, потому что переехавши через границу мне необходимо прямо поехать за паспортом, чтобы не считаться бродягой. Сообщенные тебе Миша в Кишиневской Мещанской Управе сведения, основанные на предположении, что меня должны были перечислить в Одесские мещане – недостаточны, потому что Кишиневская Мещанская Управа, никаких об этом сведений иметь не может; узнать об этом положительно можно лишь в Бессарабской Казенной палате и сделать это Вы можете посредством письма к Литмановичу.
Французскую и Немецкую Газеты Вы, одновременно с моим письмом получить не могли, потому что они вероятно отправлены предварительно в цензуру.
По случаю зимы, здесь теперь невыносимый холод, большинство жителей болеет теперь простудой и я в числе их. Здешний климат давно не соответствует названию города: Buenos Ayres (Gutte lutte:) я нигде не видел столько кривоногих и страдающих сильным ревматизмом ног сколько здесь, благодаря этому несносному климату.
Шеф эмиграционного Комитета обратился на днях к Министру колоний с предложением принять меры против наплыва Русских Евреев, селящихся в провинции Entrerios отдельными от коренного населения колониями и численность их скоро превзойдет численность коренного населения этой провинции, так что они составят провинцию в провинции. Он находит это опасным для коренного населения ввиду того, что евреи эти суть выгнанные из России и кроме того их нравы и обычаи не согласуются с таковыми коренного населения, чем разрешится этот вопрос, пока неизвестно. Кланяюсь мамаше, твоей Бума невесте и всем нашим. Целую вас много раз. Любящий вас отец
П. Гершензон

NB. Относительно возбужденного шефом эмиграционного комитета вопроса, я Вам более обстоятельно напишу в следующем письме. Хотя это обстоятельство Вас мало интересует, однако, ввиду того, что слух об этом пройдет в Русские газеты и будет комментироваться на разные лады, то я считаю нелишним разъяснить Вам это обстоятельство в прямом его значении⁵³.

По этому письму видно, что планы возвращении на родину постепенно начинают занимать П.Л. все больше и больше. О том, что с ним происходит в конце 1895-го и начале 1896-го года, у нас нет никаких сведений, но в феврале они вдруг начинают поступать с разных сторон. В Москве Михаил Осипович встречается с Абрамом Беркенгеймом, побывавшим в Аргентине в качестве представителя барона Гирша и написавшим книгу о ней; среди прочего, он рассказывает ему об отце:
«Теперь вероятно придется бывать еще у Беркенгеймов; я уже три раза отклонял его приглашение, а в конце концов это неловко. В последнее воскресенье я после обеда часа три разговаривал с ним. Он подробно рассказывал мне об Аргентине; перед своим отъездом он слышал. что папаша купил землю в Мониготесе и хочет разводить виноградник; они смеялись над ним, потому что земля совершенно не годится для винограда. Он прямо спросил меня, не занимается ли папаша теперь продажей старого платья, как большинство колонистов, не пристроившихся к земле. Папаша купил землю у банка (земельный колонизационный б.) в рассрочку и дал задаток; потом вероятно некоторое время платил проценты и взносы, а затем прекратил; но банк обыкновенно не отнимает землю в таких случаях (хотя имеет право), а дает отсрочку на год, на два и т.д. Теперь папаша может продать свое право на этот участок, т.е. свой документ, стоимость которого равна задатку + сделанные взносы; ему дадут, конечно, немного меньше. Беркенгейм говорил, что продать ее будет нетрудно, так как в Мониготесе земля уже была распахана, а это там очень важно, потому что вся остальная земля – целина. Я дал Беркенгейму адрес папаши, и он обещал на этой неделе написать в Аргентину, чтобы собрали все справки и тотчас сообщили ему» ⁵⁴
Спустя несколько дней они получают первое после долгого перерыва письмо от отца:

Буэнос-Айрес, 15 февраля 1896 г.

Дорогой сын Бума!
Твои письма от 11 и 26 декабря я своевременно получил, но своевременно тебе ответить я не мог, не имея возможности держать перо в руке за слабостью; представь себе, что 15 декабря я пошел на почту отправить тебе письмо, погода была хороша, но на обратном пути меня захватил сильный дождь, и пока я зашел домой, я сильно промок; ночью случилась со мною сильная лихорадка, которая продолжалась ночь за ночью до конца января, я выбился из сил физически и материально; ослабление мое дошло до того, что я перепутывал предметы, отвечал на вопросы невпопад, словом, я изболелся как никогда, торговля моя во все это время была закрыта, но теперь, слава Богу, я начал поправляться.
Я теперь начал распродавать свою лавку, теряя наполовину (почту за счастье, если мне останется на проезд домой), потому что в конце лета никто не торгует, и на зимние вещи цен нет, самое удобное время для ликвидации – май и июнь, но я не хочу больше мучить вас и себя и делаю все – даже невозможное, для того, чтобы в конце февраля или начале марта выехать домой.
Ты пишешь, что теперь можно купить тот сад на несколько сот руб. дешевле, чем после пасхи, то я тебя прошу, постарайся его купить немедленно, чтобы хотя там не терять.
Миша вероятно уже в Москве, напиши ему мой поклон.
Со дня получения сего письма прекрати посылку мне писем и газет и сообщи о том же Мише.
Перед отъездом я тебе еще буду писать.
Передай мой поклон мамаше, твоей невесте и всем нашим. Целую тебя много раз любящий тебя твой отец

П. Гершензон⁵⁵

Его предстоящий приезд накладывается на некоторые обстоятельства в биографии Михаила Осиповича: по причинам личного характера тот собирается на несколько месяцев уехать в Европу – сначала планируя осесть в Гейдельберге, а потом, вследствие неожиданно открывшейся вакансии – в Риме, собственным корреспондентом газеты «Русские ведомости». Детали и планы предстоящего отъезда захватывают его – и большая часть весны проходит в переписке по этому поводу. 17 марта он отправляет матери строгое напутствие относительно предстоящей ей семейной жизни:
«Что касается того, жить ли папаше в Одессе или в Шабо, Вы не имеете права решать: это мы должны вполне предоставить его выбору. Вы забываете, как тяжело ему будет встречаться с знакомыми, — не говоря уже об его здоровье. Если он захочет сейчас уехать в Шабо, то должен ехать, а вы, я думаю, тоже должны были бы поехать с ним; не беда, если Бума месяц или полтора будет обедать у Громбахов, или жить в одной комнате.
В третьих, пишу Вам категорически: если Вы хоть один раз скажете папаше, что он должен искать себе службу и я узнаю об этом, то поссорюсь с Вами крепко, как еще никогда не ссорился. Не жалейте меня, что мне приходится зарабатывать деньги для Вас, а пожалейте, что мне приходится страдать нравственно ради Вас и благодаря Вам. Ваше письмо жестоко; каждая строчка его полна заботы только о себе и, пожалуй, о нас, но ни капли сожаления к человеку, с которым Вы прожили 26 лет и который – как бы он виновен ни был – страдал ужасно, в десять раз больше, чем Вы. Я не хочу Вас упрекать, но хочу, чтобы Вы были мягче к нему, хотя бы для нас. Предоставьте нам денежные заботы; старайтесь только, чтобы мы могли спокойно работать, не страдать от Ваших ссор – и поверьте, мы будем счастливее, чем если бы были богаче» ⁵⁶.
21 марта М.О. подает бумаги на получение заграничного паспорта с тем, чтобы через неделю ехать в Одессу, встретить там отца, прожить несколько дней в семье и отправляться в Европу. Отец должен был прибыть в начале 20-х чисел, но телеграммы о его приезде не было ни 25-го, ни 29-го, когда паспорт уже был получен. К 1-му апреля они понимают, что на том корабле, на котором Пинхас Львович собирался прибыть, его не было. М.О., которого гонят в путь обязательства перед газетой, отправляется в Италию, где оказывается с опозданием почти на месяц в 20-х числах апреля – и только к концу мая кружным путем до семьи доходит слух о том, что П.Л. умер в Генуе, не добравшись до дома.
«Ваше письмо от 27-го получил. Можешь себе представить, что я чувствовал не перестаю чувствовать до сих пор. Ехать в Геную нет смысла; во первых, я еще не получил денег, а во вторых, когда и получу, это слишком дорого. Во всяком случае, прежде чем ехать, надо навести справки. Эти два дня я старался что-нибудь узнать, и только получил надежду узнать что-нибудь завтра. Прежде всего, я нашел объявление парох. общ. чтобы проверить его имя, так как Ходорский мог переврать, но оно верно: Sosieta riunite Florio-Rubattino. Я полагаю, что оно непременно должно иметь агента в Риме, и чтобы узнать об этом, старался поймать Дитерихса, но все не мог застать его дома. Наконец, сегодня утром в 9 час. застал его и узнал, куда надо обратиться: огромная контора Stein’a (немец), представителя всевозможных пароходств. Пошел сейчас, но по случаю воскресенья заперто. Пойду завтра утром. Если он агент и Florio-Rubattino, то постараюсь, чтобы он от своего имени отправил телеграмму, если нет – спрошу, что делать, и может быть кто-нибудь у него в конторе напишет мне телеграмму, потому что у меня нет ни одного знакомого (не исключая и Дитерихса), кто мог бы написать итал. телеграмму или письмо. Раньше вторника вероятно не будет ответа, и тогда я напишу тебе; не буду телеграфировать, потому что у меня не хватит на это денег» ⁵⁷.
Дальше следуют месяцы сложной волокиты, детали которой вряд ли заслуживают специального внимания; в июле М. О. возвращается в Россию («напрасно я запачкал свое имя газетной работой; одной глупостью в жизни больше» ⁵⁸), не узнав никаких подробностей об отце – и только в сентябре генеральный консул России уведомил его письмом, что Пинхас Львович скончался в Генуе от малярии 5-го апреля 1896 года⁵⁹.

ПРИМЕЧАНИЯ:

¹ Письмо к матери 15 августа 1893 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 16. Ед. хр. 39. Л. 14
² Письмо к матери 11 октября 1894 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 16. Ед. хр. 42. Л. 31 об. — 32
³ Гершензон-Чегодаева. Первые шаги жизненного пути (воспоминания дочери Михаила Гершензона). М. 2000. С. 269
⁴ Иванов Вяч. Собрание сочинений. Т. 3. Брюссель. 1979. С. 808
⁵ См., впрочем, его импрессионистический экскурс в собственную родословную (Гершензон М. Солнце над мглою // Записки мечтателей. 1922. № 5. С. 000).
⁶ РГБ. Ф. 746. Карт. 13. Ед. хр. 30. Л. 1. Никаких сведений о занятиях отца земледельческими орудиями, кажется, не сохранилось.
⁷ В официальных и прочих бумагах встречаются написания Пинхас, Пинхус, Пинхус-Иосиф, Пинхус-Йосеф, Pinchas-Joseph, Лейбович, Львович.
⁸ РГБ. Ф. 746. Карт. 13. Ед. хр. 37
⁹ http://kehilalinks.jewishgen.org/litin/KishinewDB.html
¹⁰ РГБ. Ф. 746. Карт. 13. Ед. хр. 39
¹¹ РГБ. Ф. 746. Карт. 13. Ед. хр. 40
¹² РГБ. Ф. 746. Карт. 13. Ед. хр. 41
^12а РГБ. Ф. 746. Карт. 22. Ед. хр. 53. Типичный случай так называемого еврейского счастья: зима 1891 / 1892 годов – ранняя, с рекордными холодами (см. архивные температурные данные по Минску здесь); отсутствие снега в сочетании с холодом погубило посевы, вызвав голод на обширных территориях юга России, см.. Бума – Абрам Осипович Гершензон, брат М. О.
¹⁴ РГБ. Ф. 746. Карт. 22. Ед. хр. 75. Л. 1. В минуты волнения Пинхас Львович начинает писать некоторые существительные с большой буквы, на немецкий манер.
¹⁵ Письмо к М. О. Гершензону от 8 января 1892 года // Там же. Л. 4
¹⁶ Письмо к М. О. Гершензону от 30 января 1892 года // Там же. Л. 4
¹⁷ Письмо к М. О. Гершензону от 18 апреля 1892 года // Там же. Л. 5
¹⁸ Судовладельцы-конкуренты
¹⁹ Письмо к М. О. Гершензону от 20 сентября 1892 года // Там же. Л. 6
²⁰ Письмо А. О. Гершензона к М. О. Гершензону от 20 октября 1892 года // Там же. Л. 9 – 9 об. Поскольку в эпистолярные обычаи семьи Гершензонов входила практика делать приписки на посланиях друг друга, размещение их по архивным папкам носит довольно условный характер.
²¹ Письмо П. Л. Гершензона к М. О. Гершензону от 9 ноября 1892 года // Там же. Л. 10
²² «Сегодня мы окончательно отправили в Одессу все имущество наше и вечером мы сами выезжаем туда. Адрес наш в Одессе мы сообщим тебе в следующем письме». – Тот же корпус, 3 мая 1993 года // Там же. Л. 12
²³ Письмо от 17 апреля 1893 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 18. Ед. хр. 3. Л. 12. В этом же письме содержится явственный вздох облегчения по поводу финала проекта «пароход»: «Судьба нам, верно, благоприятствует, по крайней мере в отрицательном смысле; я разумею пароходное дело. Тебе вероятно писали, как мало воды в Днестре и пассажиров на Днестре. Папаша справляет триумф».
²⁴ Письмо от 4 июля 1893 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 23. Ед. хр. 4. Л. 2 об. Кстати сказать, устоявшаяся дата рождения М. О. (1 июля), вероятно, нуждается в ревизии – ср. в приписке брата в том же письме: ) «Сегодня день твоего рождения; мамаша только вчера рассчитала это правильно. Итак, от всей души обнимаю и поздравляю тебя и желаю тебе здоровья и побольше душевного покоя; эти два условия необходимы для того, чтобы ты мог с успехом работать и сделаться тем, чем мы все желаем и надеемся тебя видеть» (Там же. Л. 1).
²⁵ РГБ. Ф. 746. Карт. 23. Ед. хр. 3. Л. 1
²⁶ Письмо 28 июля 1893 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 16. Ед. хр. 39. Л. 1
²⁷ Письмо М. О. Гершензона к Г. Я. Гершензон от 29 июля 1893 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 16. Ед. хр. 39. Л. 2
²⁸ Письмо от 2 августа 1893 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 18. Ед. хр. 3. Л. 36 – 36 об.
²⁹ РГБ. Ф. 746. Карт. 31. Ед. хр. 13. Л. 1 – 1 об.
³⁰ Вероятно, врач и писатель Исаак Абрамович Каминер (1834 – 1901).
³¹ Письмо к матери от 15 августа 1893 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 16. Ед. хр. 39. Л. 13 – 14 об.
³² РГБ. Ф. 746. Карт. 18. Ед. хр. 3. Л. 41 об. – 42 об.
³³ Первый раз вижу этот эвфемизм не у Зощенко, а в живой речи!
³⁴ РГБ. Ф. 746. Карт. 31. Ед. хр. 13. Л. 2 — 3. Брат, пересылая его в Москву, сделал приписку: «Суббота, 14 авг. 7 час. веч.
Дорогой брат! Спешу послать тебе это письмо, которое мы сегодня получили. Теперь, когда я несколько успокоился (или, вернее, примирился с фактом), я желаю только одного – знать, что папаша здоров и благополучно едет. Меня особенно радует, что он часто пишет. Мамаша также успокаивается понемногу. Она тебе кланяется. Твое письмо вчера получили; спасибо тебе – твои последние письма придают мне бодрости. Скоро напишу тебе больше, а теперь спешу отправить тебе это письмо.
Будь здоров и бодр. Крепко жму твою руку и целую тебя.
Любящий тебя Бума»
³⁵ Все сведения о корабле – отсюда.
³⁶ Там же. Л. 4
³⁷ Обстоятельных исследований на русском языке по истории еврейской эмиграции в Аргентину я не знаю; все, сказанное ниже, – компиляция сведений, извлеченных из следующих изданий: Аргентинский альбом. Сборник статей о колонизации. Издание Л. О. Трецека. Одесса. 1892; Аргентинский отклик. Сборник по поводу колонизации Аргентины. Изд. М. Полиновского и Я. Сиркеса. Одесса. 1892; Б<алабан> и В<угман> Аргентинская республика. Очерк. Одесса. 1891; Балабан и Вугман. Ехать или не ехать в Аргентину. Одесса. 1891; Лапин Е. Настоящее и будущее еврейской колонизации в Аргентине. Доклад, читанный в Центральном Комитете Еврейского Колонизационного Общества в Марте 1894 года. СПб. 1894; Пэн С. Русско-еврейские земледельческие колонии в Палестине, С. Америке и Аргентине. Одесса. 1892; Мое пребывание в Аргентине. Верные сведения о колониях, колонистах и колониальном устройстве с заключительным словом Якова Константиновского. Одесса. 1893; Беркенгейм А. М. Аргентина и ее колонии. <М. 1894>. Мне не удалось разыскать заведомо интересную книгу: Эмигрант-еврей в Аргентину и Палестину. Одесса. 1891, числящуюся в библиографии (Литература о евреях на русском языке, 1890 – 1947. Библиографический указатель. Сост. В. Е. Кельнер, Д. А. Эльяшевич. СПб. 1995. С. 285), но отсутствующую в РГБ. Небольшой, но значительный архив Еврейского колонизационного общества (РГБ. Ф. 97) практически не содержит документов начала 1890-х годов (см. аннотацию: Документы по истории и культуре евреев в архивах Москвы. Путеводитель. М. 1997. С. 383 – 384). Из-за лингвистической ограниченности я не смог ознакомиться с принципиальными для темы книгами: «Антология еврейской литературы в Аргентине» (Буэнос-Айрес. 1944); Гольдман Д. Евреи Аргентины в прошлом и настоящем в словах и фотографии. Буэнос-Айрес. 1914; Альперсон М. 30 лет в Аргентине – мемуары колониста. 1922 – 1928; Каплан И. Еврейские колонии в Аргентине. 1966, довольствуясь пересказом их в прекрасной работе: (Лемстер М. Гаучо из России // Русское еврейство в зарубежье. Т. 5 (10). Составитель, главный редактор и издатель М. Пархомовский. Иерусалим. 2003. С. 14 – 27).
³⁸ Аргентинский альбом. Сборник статей о колонизации. Издание Л. О. Трецека. Одесса. 1892. С. 35
³⁹ Там же. С. 10
⁴⁰ Балабан и Вугман. Ехать или не ехать в Аргентину. Одесса. 1891. С. 1
⁴¹ Интервью Д. Фейнберга, представителя Гирша // Аргентинский альбом. Сборник статей о колонизации. Издание Л. О. Трецека. Одесса. 1892. С. 35
⁴² Там же. С. 46
⁴³ Лапин Е. Настоящее и будущее еврейской колонизации в Аргентине. Доклад, читанный в Центральном Комитете Еврейского Колонизационного Общества в Марте 1894 года. СПб. 1894. С. 14 — 15
⁴⁴ Там же. С. 22
⁴⁵ Аргентинский отклик. Сборник по поводу колонизации Аргентины. Изд. М. Полиновского и Я. Сиркеса. Одесса. 1892. С. 22. Уже год спустя знатоки советовали итальянский маршрут: «По прибытии в Геную, откуда отходят большие эмигрантские пароходы в Б.-А. каждого 1-го, 10-го и 20-го числа, отдохнув в эмигрантской гостинице за 1 франк с человека в сутки, купить в главной конторе пароходства билет за 160 фр., а иногда стоющий и дешевле. <…> В цену за билет включена и пища. Пассажир получает койку, матрац, жестяную посуду, хлеб, галеты, суп, мясо, вино, черный кофий, — означенная пища дается два раза в день» (Мое пребывание в Аргентине. Верные сведения о колониях, колонистах и колониальном устройстве с заключительным словом Якова Константиновского. Одесса. 1893. С. 51)
⁴⁶ Аргентинский отклик. Сборник по поводу колонизации Аргентины. Изд. М. Полиновского и Я. Сиркеса. Одесса. 1892. С. 3
⁴⁷ РГБ. Ф. 746. Карт. 31. Ед. хр. 13. Л. 5. А. О., пересылая его в Москву, приписал на том же листе:
Суббота, 2 окт. 93 г. 6 час. веч.
Дорогой брат! Только что я вместе с письмом от мамаши получил это письмо, которое я спешу отнести на почту, чтобы оно сегодня же пошло. Сегодня утром я послал тебе письмо. Какова содержательность письма папаши? Из него даже нельзя знать, здоров ли он? Он не хочет нас удостоить длинным письмом, считая, должно быть, это излишнею роскошью для нас: довольно, мол, с них знать, что я жив!
Твой Бума.
⁴⁸ Там же. Л. 6
⁴⁹ Еврейский извозчик
⁵⁰ Ср. противоположное мнение: «Колония Monigotes находится в 15-ти килом. от Moisesvill’я; эта маленькая колония произвела на меня самое отрадное впечатление: колонисты – бравый, прилежный, трудолюбивый народ и отлично работают, все выходцы из Ковенской губ., дружно живут между собою и ведут хозяйство на артельных началах; к сожалению, там всего 9 семейств, которые не в состоянии содержать шохета и учителя; это может их заставить совершенно покинуть колонию, ибо часто ездить за мясом в Moisesville трудно, за дальностью расстояния, а долго хранить его при тамошнем климате невозможно. Между тем мясо, по своей дешевизне, составляет в Аргентине главную пищу; с другой стороны – и дети не могут остаться без грамоты. Эту колонию можно бы спасти, прикупив по соседству еще земли семейств на 10-12, тогда бы образовалась община, довольно большая для содержания резника и учителя. Мне теперь передали в Париже, что мониготцы действительно покинули колонию после уборки урожая, несмотря даже на то, что он у них был очень хорош» (Лапин Е. Настоящее и будущее еврейской колонизации в Аргентине. Доклад, читанный в Центральном Комитете Еврейского Колонизационного Общества в Марте 1894 года. СПб. 1894. С. 26 – 27).
⁵¹ РГБ. Ф. 746. Карт. 31. Ед. хр. 13. Л. 7 — 14
⁵² Там же. Л. 15 – 15 об.
⁵³ РГБ. Ф. 746. Карт. 25. Ед. хр. 47
⁵⁴ Письмо к брату 29 февраля 1896 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 18. Ед. хр. 12. Л. 44 об. — 45
⁵⁵ РГБ. Ф. 746. Карт. 31. Ед. хр. 13. Л.16 — 17
⁵⁶ РГБ. Ф. 746. Карт. 16. Ел. хр. 43. Л. 1 об. — 2
⁵⁷ Письмо брату от 14 июня 1896 года // РГБ. Ф. 746. Карт. 18. Ед. хр. 14. Л. 16 – 17 об.
⁵⁸ Письмо брату от 3 июля 1896 года // Там же. Л. 29 об.
⁵⁹ Следует из двух черновиков письма братьев к итальянскому адвокату Феррари де Жерому (РГБ. Ф. 746. Карт. 26. Ед. хр. 44), которого они приглашают заняться отысканием имущества П. Л. Ответ его неизвестен.

Некод Зингер. ХОЖДЕНИЕ ПО МАЛЕНЬКИМ МУКАМ

Некод Зингер, Александр Иличевский: ТАЙНА ДЖОЗЕФА БР.

Михаил Почтарь: ЧИНЧИ-ПИНЧИ

Это произведение состоит из нескольких частей. Каждая часть имеет свое название, свою задачу. Строго говоря, каждая из частей является самостоятельным законченным произведением.
Не содержит ненормативную лексику. Содержит непонятные слова. В конце приложены комментарии, проясняющие смысл непонятных слов.
Итак,

ЧИНЧИ-ПИНЧИ

УТРО

Зинаида Протасова, двадцатитрехлетняя незамужняя женщина почувствовала резь в желудке. Это был он, это был голод. Рядом оказался мужчина по имени Чайкин.
— Чайкин, вставай, — сказала Зинаида Протасова.
— Я уже встал и собираюсь послушать твою утреннюю песнь, моя дорогая, — сказал Чайкин.
Зинаида: Так ведь я не пою.
Чайкин: Нарисуй пять этюдов.
Зинаида: Чайкин, милый, у меня сложная судьба. Жизнь не наградила меня излишествами, или талантами, или Бог знает, чем… Но ты можешь поцеловать меня вот здесь. И здесь. И здесь тоже. Потрогай меня вот здесь. Лизни.
Чайкин достал сигарету и нервно заходил по комнате, ища спички.
— Чайкин, — позвала Зинаида Протасова.
Чайкин молчал, как камень.
— Чайкин, послушай. Итак, я буду петь.
Чайкин: Спой, моя дорогая.
Зинаида: Сейчас ты услышишь песнь. Мне нужно настроиться.
Чайкин: Настройся, милая, я подожду.
Зинаида: Кхе-кхе.
Чайкин: Я никуда не спешу.
Зинаида: Кхе. Кхо-кха-кха.
Чайкин: У тебя точно получится.
Зинаида: Кху-кхи. Но моя песнь не такого рода, чтобы трогать сердца. Нее-е-ет, не такого рода!
Чайкин: Да-да. Я слушаю.
Зинаида: Уже пою.
Чайкин: Давай.
Зинаида: Все. Пою. Кхе-кхе… Ты точно хочешь меня послушать? Не нужно мне делать одолжений.
Чайкин: А что? Пой.
Зинаида: Сейчас. ПЕСНЬ! Чайкин!
Чайкин: Что?
Зинаида: А можно, я спою другую песнь, не ту, какую хотела вначале, а другую, а?
Чайкин: Можно.
Зинаида Протасова: Чайкин, а хочешь, я нарисую тебе пять этюдов?
Чайкин: Да. Очень хочу. Вот тебе мольберты. Вот холсты.
Зинаида: Уже петь?
Чайкин (в голосе его слышно некоторое раздражение): Да сделай уже что-то, ненаглядная!
Зинаида: Тебе плевать.
Чайкин: Что?
Зинаида: Тебе все равно.
Чайкин: Что «все равно»?
Зинаида: Ты говоришь, как мужик.
(Чайкин опять нервно ходит по комнате, а Зинаида Протасова на всякий случай – кто его знает? берет в руки тяжелую телефонную трубку. Находившись по комнате вволю, Чайкин садится на стул возле стола и пристально смотрит на Зинаиду Протасову).
Чайкин сказал:
— У тебя, Зинаида, очень приятные на слух голосовые модуляции.
И, прищурившись, добавил к сказанному:
— Ты, верно, здорово поешь. Все.
Зинаида: Что правда, то, правда. Шила в мешке не утаишь. А вот живопись мне не далась. К примеру, я не могу рисовать лошадей. То ли дело петь!.. А лошади у меня не выходят. Понимаешь?
Чайкин: Не будем размениваться на лошадей. Пой.
Зинаида: Пою. Уже пою.
Чайкин: Пожалуйста.
Зинаида: Только закрой глаза.
Чайкин: Это еще зачем?
Зинаида: Или выключи свет. Я тебя стесняюсь. В общем, сделай мне темно.
Чайкин делает Зинаиде темно. В комнате наступает ночь. Зинаидин голос:
— Я хочу ням-ням.
Чайкин: Я тоже хочу ням-ням.
Зинаида: Я умираю от голода.
Чайкин: Я тоже умираю от голода.
Зинаида: Неправда. Я все слышала.
Чайкин: Что ты слышала?
Зинаида: Ты делаешь ням-ням по ночам.
Чайкин: Хватит нести околесицу. Ты будешь петь?
Зинаида: Ты делаешь ням-ням у соседки.
Чайкин: Что за ерунда!
Зинаида: В доме шаром покати. Холодильник пуст. Ты делаешь ням-ням по ночам у нашей соседки Виктории Францевны. Не будь я Зинаида Протасова.
Чайкин: Холодильник не работает, потому что пуст. Это я его отключил. Он сломался. Все равно у нас нечего туды положить. Я могу починить его в два счета.
Зинаида: В два счета?
Чайкин: Да. Если захочу. Но я не хочу. Мне это ничего не стоит. Будет надо – буду и холодильники чинить… Просто мне не хватает одной детали.
Зинаида: Какой, какой детали тебе не хватает?
Чайкин: Зинаида…
Зинаида: Чего тебе не хватает? Какой детали? Ты скажи, я куплю, я хочу сыр, я хочу колбасу.
Чайкин: Нет.
Зинаида: Что «нет»?
Чайкин: Не надо.
Зинаида: Ну вот. Опять не надо. Хочешь, я спою? Это какая-то особая деталь, какую не достать в магазинах?
Чайкин: Нет. Совсем нет. Ничего особенного. Обычная деталь. Я тебя знаю. Ты купишь, какая понравится, а не какую надо. Какую-то с ленточками. С какими-то там бусинками… А нужно совсем не то…
Зинаида: Ты меня не любишь.
Тебе на меня плевать.
Ты потерял документы (а Чайкин и в самом деле потерял документы).
Ты кастрировал кота.
Тебя выгнали с работы, и поделом.
Я бросила Университет.
У тебя под ногтями грязь.
Ты скрыл от меня, что у тебя есть брат-близнец.
ТЫ УВОЛЕН.
ВСЕ.
ТОЧКА.
ПОЛЕТЕЛ.

И Чайкин, наконец, полетел.

ЧИНЧИ-ПИНЧИ

1. ЧАЙКИН
В юности Чайкин часто слышал:
— Твоя фамилия Чайкин, и ты в полете.
Иногда что-то путали:
— Твоя фамилия Рыбкин и ты в проплыве.
Каково же было удивление Чайкина, когда, выросши и став взрослым, он в очереди за пивом услышал вдруг:
— Дикобраз твоя фамилия.
Чайкин совсем растерялся, впал в прострацию, а, выйдя из прострации, обнаружил себя стоящим уже у окошка и задерживающим продвижение очереди. А еще он услышал, как на чей-то вопрос:
— Кто это там очередь задерживает?
Последовал ответ:
— Да вот этот носорог по фамилии Дикобраз.
Его чуть ногами не запинали.

2. ЗИНАИДА
Зинаида часто будила Чайкина под тем предлогом, что хочет есть. Чайкин притворялся спящим, но Зинаида заводила будильник и, когда тот начинал звонить, трясла будильником над Чайкинским ухом. Чайкин натягивал на уши одеяло. Но тогда чрезмерно оголялись пятки, превращаясь в удобную мишень для Зинаидиных выходок.
Один раз Зинаида Протасова вызвала Полицию, так хотела есть, и Полиция чуть не арестовала Чайкина.
Зинаида была баба-огонь, могла завести кого угодно. Где уж тут место невозмутимости!
— На тебе, получи!.. — и доведенный до белого каления утренний Чайкин выворачивал карманы и кидал в Зинаиду жареных кур, салаты, французские булки и французские супы.

3. ЧИНЧИ-ПИНЧИ
Больше всего в Зинаиде Протасовой Чайкина раздражал ее голос. Но Зинаида не догадывалась об этом. Ведь Чайкин частенько самолично просил ее что-нибудь спеть уж. Зачем он делал так? Непонятно. Безответственное Чайкинское поведение толкало Зинаиду Протасову в книжные магазины, в музыкальные отделы. Зинаида покупала новую книжку с новыми песнями. Она спешила домой разучивать по нотам. Видя Зинаиду с новой книгой, Чайкин устраивал Протасовой такие чинчи-пинчи, что соседи кричали в окно и писали жалобы в местный орган управления. Но орган, как всегда, не реагировал.

4. ДЕЖАВЮ
Известно, что Зинаида Протасова умела перемещаться во времени и в пространстве. Чайкин такие перемещения не одобрял.
— Ох уж мне эти твои перемещения во времени и в пространстве, — говорил Чайкин Зинаиде Протасовой. – Сиди уже дома. Или вот – спой.
— Нашел дуру, — отвечала ему Зинаида. – Когда речь идет об изменении сознания, твои умные слова теряют внешнюю оболочку и превращаются в настолько оторванную от реальности мыслеформу, какая тебе и не снилась.
Недоуменный Чайкин опускал руку на Зинаидину талию. Он намеревался увлечь Зинаиду в комнату с тем, чтобы как-то развязаться с чинчи-пинчи. Но Зинаида грубо обрывала его:
— Твоя фамилия Чайкин, и ты в полете. Понял?

5. ВАЛЕНТИН
Один раз в День Влюбленных Чайкин спешил домой, купив по дороге 1240 миллилитров водки, букет цветов, пестрые фрукты и импортные консервы. Придя домой, он бросил добычу к Зинаидиным розовым ногам, оставив в руке только 620 миллилитров, а оставшиеся 620 протянув Зинаиде Протасовой. Зинаида Протасова потупила взор. Она спела Чайкину песнь любви. После этого Чайкин три дня не выходил на работу (чинчи-пинчи, 620+620, песни…). Он считал, что один День Влюбленных в году – это ничтожно мало. Минимум – три.

6. ДЕЖАВЮ-2
Хуже всего Чайкин почувствовал себя с Зинаидой, когда та сказала ему:
— Чайкин, ты Дикобраз.
Хуже этого не было.

7. ШУЛЬДМАН
От всех этих чинчи-пинчи у Чайкина иногда так болела спина, что он подумывал, не завести ли ему собаку по примеру соседа Шульдмана.
Шульдман жил неподалеку и умел подражать голосам различных животных – тигра, свиньи, слона. У Шульдмана никогда не болела спина. Шульдман жил на широкую ногу. Его собака чувствовала надежную крышу, и потому оставляла кучки кала в запрещенных местах. Много кала. Уйму кала. Все в говне. Соседи кричали Шульдману в окно, писали жалобы в местный орган управления, но орган, как всегда, не реагировал.
А Чайкин продолжал свои чинчи-пинчи.

8. ПТИЦЫ И РЫБЫ
Как-то, когда Зинаида особо разорялась по поводу нехватки в доме низкокалорийных, обогащенных витаминами продуктов, а то и просто кричала «ЖРА-АА-АААТЬ!», Чайкин пожалел, что не умеет стрелять. Он бросился к телефону выяснять у Шульдмана, как нужно стрелять? Шульдман насоветовал Чайкину море паскудств, одно другого гаже. Заверял в безоговорочной поддержке независимо от того, как будут развиваться события.
— Когда все кончится – позвони, — сказал Шульдман и повесил трубку…
………………………….
…Когда Чайкин вошел к любимой, та, конечно же, переместилась во времени и в пространстве.
— В поисках еды, — решил про себя Чайкин и сел на стул поджидать Зинаиду…
А в небе летали птицы…
А в море плавали рыбы…

9.ПИДЖАК
Солнечным январским деньком Чайкин собрал в мешок все Зинаидины книжки по пению и сбыл их куда-то налево. На вырученные деньги Чайкин купил желтый вельветовый пиджак и подарил его Шульдману. Шульдман был так доволен, так доволен, что ослабил надзор за собакой, которая тут же сбежала, переместилась в пространстве в поисках хлебного места. И нашла-таки. Там она, конечно же, повстречалась с Зинаидой, которая и отвела ее обратно к Шульдману.
А может, это собака отвела Зинаиду Протасову к Чайкину.
А может, они обе так там и застряли, место-то хлебное! Ау-у-ууууу-уу-у-ууууууу-уу-уууууууу!!!…

10. ПОЛЬ БРЭГГ
Ходит много слухов, гипотез о причинах разрыва Чайкина с Зинаидой Протасовой. Шульдман, например, знает четыре: две гипотезы от Чайкина и еще две от Зинаиды.
Доподлинно известно лишь то, что за пять минут до разрыва Чайкин подарил Зинаиде книгу Поля Брэгга «Лечебное голодание».
После разрыва книга осталась, почему-то, у Шульдмана, который ни слова из этой книги не понял. (Шульдман не умел читать. К счастью для Шульдмана, к счастью для его собаки.)

11. СОБАКА
Случалось, собака Шульдмана не в меру шалила, и он грозился сделать ей специальную операцию, после которой собака не сможет (ей будет просто незачем) делать чинчи-пинчи.
Собака садилась низко-низко и прижимала уши к лопаткам. У собаки были необычно длинные уши. Собака выказывала покорность. Собака понимала важную истину.
И Шульдман тоже понимал какую-то истину, наверное, даже истину повыше. Они – Шульдман и собака – долго могли сидеть друг напротив друга и молчать. Собака низко-низко, а Шульдман на стуле, вот как они могли!.. Но тут звонил Чайкин сказать гадость про свою бывшую сожительницу Зинаиду Протасову, и тогда собака опять шалила.

12. ПАНЧЕР
У Шульдмана была собака породы чинчер-пинчер. Она часто бывала беременна и рожала других собак. Которые, в свою очередь, в какой-то момент тоже рожали собак. Шульдман, как мог, старался привить новым собакам хорошие манеры – правильно формулировать пространство, делать чинчи-пинчи только с чинчер-пинчерами. Но иногда случался пинчер, тьфу, панчер! И тогда пиши пропало — в результате неправильного формулирования пространства какой-то из собак, рождался какой-нибудь шпоц.

13.ОТФП
Общая теория формулировки пространств (ОТФП) строится на двух леммах:

1. Всякое пространство может быть сформулированным.
2. Всякое сформулированное пространство подлежит уничтожению.

14.СВИДЕТЕЛЬ
Зинаида Протасова клялась-божилась, что не умеет формулировать пространств. Что ее, мол, не за ту приняли.
— Еще чего! Только этого мне не хватало! Завистники. Злые языки, – говорила красная Зинаида и крутила пальцем у виска.
Но однажды… Нет, боюсь быть неверно понятым… Я сам видел, как из ее сумочки выпало пособие по формулированию пространств! Хотите верьте, хотите нет… Кроме меня там был еще свидетель, но он никогда не заговорит, потому что шпоц.

15.ОКТАН
Иногда (до разрыва с Зинаидой) Чайкин работал в гараже. В гараже было много машин. Чайкин лежал под машинами и пачкался 95-м, 96-м, 97-м и еще каким-то октановым числом. Да, да, и еще маслом, машинным маслом. Зинаида Протасова приходила его навестить. Но машин было много, и Зинаида никогда не знала наверняка, под какой машиной искать Чайкина.
— Чайкин, ты под чем? – кричала Зинаида.
— Я под всем, — отвечал Чайкин.

16.СТУДЕНТ
Один раз Чайкин сформулировал пространство и пригласил в гости Зинаиду Протасову.
— Смотри, Зинаида, вот пространство, — сказал Чайкин. — Это я его сформулировал. Давай поперемещаемся.
С виду пространство казалось не очень сформулированным, местами требовало доработок.
— Студент, — процедила Зинаида сквозь зубы и хлопнула дверью.

17.ПЕРЕМЕНЫ
У Зинаиды Протасовой была подруга, имени которой никто не знал. У подруги всегда болела нога и она не хотела (или не могла) никуда идти, когда все этого хотели (переместиться во времени и в пространстве, например). Подруга пела заметно тише Зинаиды Протасовой. Подруга не могла отличить шпоца от кошки. Подруга не умела (или не хотела) делать чинчи-пинчи. В подруге весу было, наверное, сто кило.
Но вдруг подруга пошла и вылечила ногу. А заодно отремонтировала сточенные, уставшие жевать зубы. У подруги обнаружились способности к языкам. Она подключилась к Интернету и выкачала из всемирной паутины модные выкройки. Ее повысили по службе. Появились перспективные предложения. Подруга занялась бизнесом. Подруга была готова к переменам. Подруга пошла в расход.

ПРЯМОЙ

Как-то Чайкин отправился разыскивать Зинаиду Протасову. Дорога привела его в странное пространство. Все там было зыбко и неокончательно. Брошенные недостроенными дома, противоречивые дорожные знаки и, главное, это щемящее чувство в груди: Чайкину казалось, что его того гляди сформулируют. Поэтому он с величайшей осторожностью продвигался вперед, боясь случайно наступить в какой-то газон. На газонах в наглых, развязных позах лежали шпоцы, нежась на бесплатном солнышке.
Вдруг Чайкину преградил дорогу прямой, как палка, субъект.
В ту же секунду все померкло.
Солнце зашло за тучу, шпоцы оскалились и выпустили маленькие розовые коготки. Единственные луч, пробившийся сквозь черную ватную массу, высветил верхнюю половину туловища Чайкина и нижнюю половину лица Прямого: тонкие, как ножницы губы и гладко выбритые челюсти.
— Вы понимаете, где Вы находитесь? — без предисловий начал Прямой.
— Нет, — чистосердечно признался Чайкин.
— Вы помните, как сюда попали?
— Нет, не помню.
— С Вами кто-то был? Вы пришли сюда один?
— Нет… Нет, нет! Никого не было!
— Точно? — Прямой приподнял левую бровь.
— Точно.
— Документы, родители, неважно… Где?
— Не знаю.
Прямой сплюнул и вытер губы-ножницы носовым платком.
— Вы помните, как Вас зовут?
— Я…
— Если Вас в полночь поднимут с кровати и подведут двести двадцать вольт к голым пальцам, Вы вспомните тогда? Отвечайте, Вы вспомните?
— Как это двести двадцать вольт… — пытался перевести разговор в другое русло Чайкин, но Прямой крепко держал его за горло.
— Смотреть в глаза! Да! Двести двадцать вольт! Под ногти! Вам! Еще раз, Вы помните, как Вас зовут?
Чайкин глубоко вздохнул и посмотрел на концы своих ботинок.
— Я не помню, — молвил он после некоторого молчания, — Я знаю. Я знаю всех по именам. Я знаю, как называется то, что они хотят. Как называется ТО, ЧТО ОНИ ДЕЛАЮТ…
— Ну и как, как, интересно, это называется?
— Не скажу.
— Ну, а все-таки?
— Нет, не скажу.
— Как, как это называется? — взорвался профессиональным бешенством Прямой, — Что Вы имеете в виду?
— Ой, не надо, — сказал Чайкин, едва заметно улыбнувшись.
Чайкин присел, отчего у него хрустнули коленки, приподнял с газона близлежащего шпоца и погрузил пальцы в мягкую пушистую шкурку.
— Пройдемте, товарищ, — молвил Прямой. Он показал Чайкину маленький блокнотик, осторожно извлек шпоца из чайкинских рук, вернул на газон, мягко взял Чайкина под локоть и повел неведомой Чайкину тропой.
Солнце выглянуло из-за тучи, играя всеми своими протуберанцами.
Зеленоватый шпоц вновь растянулся на газоне в максимально допустимую для шпоца длину и подставил мохнатую, но не страшную, а, скорее, брезгливую мордочку под теплый лучик.

ПЛОХ

У Чайкина было много знакомых. Одного из них звали Плох. Многие его не любили. За что такого любить? Дрянь. Подонок. Плох, когда ему было выгодно, мог быть кем угодно, птицей ли, рыбой ли — мог; когда же никакой выгодой не пахло, Плох мог никем не быть. Плох был малосимпатичный человек. К тому же, он работал зубным врачом.
Плох, если расплачивался, то только фальшивыми папалилос, а они у него не переводились. Плох подсыпал людям соль в чай, кофе и какао. Плох вкрадывался в доверие и если кто по незнанию открывал ему свою душу, Плох гадил в нее и возвращал со словами «ПРОВЕРЕНО. МИН НЕТ».
Капризным мартовским утром Плох неспешно шел по Зеркальной улице. Глаза у него были светлые, а нутро темное. Плох собирался зайти в банк с тем, что бы положить на текущий счет папалилос, вырученные за вырванный зуб. Вдруг в одном из зеркал Плох увидел отражение Чайкина.
— Кажется, пошла жара, — пробормотал Плох.
Дантист положил руку в правый карман пиджака и нащупал кастет.
В голове Плоха зрели планы наживы — один, другой, третий. До Чайкина оставалось каких-нибудь пятьдесят метров — расстояние вполне достаточное для составления таких планов. Плох облизнул губы. Он был готов на все…
Чайкин был уныл. Перемещение во времени и в пространстве не стало для него замесом новой мечты или ключом к пониманию тайн высших миров. Скорее наоборот. После встречи с Прямым у Чайкина болел рот, дрожали внутренности, а карманы его были пусты, как Земля до начала Творения. Под ногтями была грязь. Ну что с такого взять?
Только поравнявшись с Чайкиным, Плох осознал тщету своих коварных планов. Он не смог скрыть разочарования и громко плюнул в одно из зеркал, туда, где секунду назад виднелось отражение Чайкина.
На Чайкина сие подействовало невероятным образом. Какое-то колесико зашевелилось в его бедной голове и Чайкин, вспомнив, где забыл документы, кошелек и мобильный телефон, торпедой бросился в лабиринт улиц Серпантином, на Стартовую площадку. Бог с ним, с Плохом. С этой площадки начинается любое перемещение во времени и пространстве. Для тех, кто умеет. Даже если ты Плох.



ФИКТУСЫ И ФЛОРЕНТИНКИ

Один раз, всего один раз, Чайкин принес домой букет свежих, райски пахнущих флорентинок. Букет был огромен. Чайкин обхватил флорентинки обеими руками.
Чайкин собрал цветы в клумбе, неподалеку от Стартовой площадки. Мимо проезжало белое такси. Пассажиром был жестокий дантист Плох. Так-то.
— Останови, — сухо бросил Плох таксисту, и тот безропотно подчинился. — Останови и жди встречного.
Чайкин бесстрашно подошел к автомобилю. Плох приоткрыл стекло и выдул струю дыма в область чайкинской шеи. Чайкин сразу понял, с кем имеет дело. Он крепче сжал флорентинки, отчего у них, бедных, хрустнули стебельки.
— Знаешь, Чайкин, отдай флорентинки мне, — испортил эфир Плох. У Плоха был непостоянный по громкости, с шумами голос. — Не светись перед Зинаидой. После этих флорентинок в горшках вырастают грибы. Биообразования. Отдай их мне, слышишь? Отдай, отдай, дай мне их, дай. А у меня есть просторная, светлая лаборатория. Специальные инструменты, эксклюзивные препараты. Я могу там делать все, что хочу… Я не оставляю следов.
Бедные флорентинки поникли, как октябрь.
— Ты не был в моей лаборатории? Может, ты хочешь денег? Мы договоримся?
Чайкин сказал:
— Нет. Нет. Нет, — и побрел своей дорогой.
Дома Чайкин улыбнулся флорентинкам и украсил ими спальню, ванную, отчасти гостиную и кухонный стол, отчего квартира наполнилась ароматами. Попав в тепло, флорентинки заметно оживились и вновь расцвели. Чайкин налил флорентинкам в вазы вино. Чайкин был так щедр, что позвонил Шульдману и пригласил прийти в гости, но без собаки, которой здесь просто нечего делать.
— Отпусти на улицу, пусть гуляет. На Стартовой кобелей нет, я проверял. Будь спокоен, — говорил Шульдману Чайкин.
— Чинчи-пинчи? — переспрашивал Шульдман.
— Они самые, родные.
Шульдман принес бутылку вина. Друзья разлили флорентинкам, себе и выпили. Чайкин включил беззаботную, легкомысленную музыку. Шульдман выхватил первые три флорентинки и умиленно их целовал. Цветы искрились светом. На стебле, на влажном срезе играли отблески электрической лампочки. Чайкин с Шульдманом закурили. Шульдман бросал флорентинки себе на брюки и пел им песни. Мысль о биообразованиях не давала Чайкину покоя. Он захмелел и тревожно ждал появления Зинаиды Протасовой…
Никто не услышал, как щелкнул ключ в замке. Вошла Зинаида, увешанная авоськами, кольцами колбасы и гроздьями бананов. В руках Зинаида держала фиктус в горшке. Фиктус был высок, многолетен и колюч. У фиктуса был единственный цветок. Огромный, красный с оранжевыми усиками.
— Вон, — сказала Зинаида присутствующим. — Все вон.
И все тихо вышли вон.



ОДИН ДОМА

В принципе, Чайкин был не против Зинаидиных перемещений во времени и в пространстве. Но огорчался, когда Зинаида и Шульдман осуществляли свои нуль-транспортировки туды-сюды, а его с собой не брали. Он ходил по квартире туды-сюды и выполнял маленькие бытовые работы. Зайдет на кухню — лампочку поменяет, в комнату — пыль протрет, карточку какую найдет — вспомнит о былом, а зазвонит телефон — Чайкин вежливо ответит:
— Зинаиды нет дома. Когда будет — не знаю. Где она может быть? Ой, прошу Вас, не беспокойтесь, с ней все в порядке, Вы уж мне поверьте… Что? Счет за электричество?.. Гм…Зинаиды нет дома. Когда будет — не знаю. Где она может быть? Ой, прошу Вас, не беспокойтесь, с ней все в порядке, Вы уж мне поверьте… Ало… Да… Гм… Отключите воду? Гм… У всех? Только у нас? Гм…Гм… За что? Ммм… Зинаиды нет дома. Когда будет — не знаю. Где она может быть? Ой, прошу Вас, не беспокойтесь, с ней все в порядке, Вы уж мне поверьте… Что? Кабельное телевидение… Гм… Что? Спутниковое телевидение… Гм… Что? Быстрый Интернет? Гм… Быстрый или очень быстрый? Быстрый-быстрый? Гм-гм… Что-что? Самый быстрый? Гм… Гм… Гм… Нет, не надо, видите ли, Зинаиды нет дома. Когда будет — не знаю. Где она может быть? Ой, прошу Вас, не беспокойтесь, с ней все в порядке, Вы уж мне поверьте…
Когда Зинаиды не было дома, в горшках росли грибы.



ЗВЕЗДОПАД

Если Вам случалось бродить по лабиринту улиц Серпантином, Вы, наверное, натыкались на Стартовую площадку. Что и говорить, место известное. Отсюда почти всегда начинаются перемещения во времени и пространстве. Стартовая площадка густо засажена благоухающими флорентинками. В обычное время здесь выгуливают собак.
Но мало, кто знает главный секрет Стартовой площадки. Ночью здесь случается звездопад.
Один раз Шульдман захотел уехать в командировку. Он нанес визит Чайкину и Зинаиде Протасовой и сообщил о задуманном.
— Скатертью дорога, — сказали ему сонные хозяева. — Нам все равно.
И все, и Шульдман ушел, а собака осталась у Чайкина с Зинаидой. На прощанье Шульдман оставил Чайкину немного папалилос, немного собачьих сухариков и дал поносить вельветовый пиджак — бывшую собственность Чайкина, подаренную им Шульдману в знак дружеского расположения.
Чайкин надел пиджак и вышел погулять с собакой. Была ночь. Чайкин с наслаждением втянул ноздрями студеный воздух и отстегнул собаку от цепи. Мохнатая тварь повертела хвостом и весело залаяла. Чайкин намотал цепь вокруг ладони. Желтый электрический свет заполнял тихую улицу. Черная мантия сверху была усыпана дразнящими звездами. Чайкин улыбнулся небу и продолжил идти в направлении Стартовой площадки. Высоко подпрыгивая, собака скакала впереди.
На Стартовой царило ожидание. Пятерка неблагополучных собаководов доверчиво раскрыла ладони и нетерпеливо пялилась в пугающую мглу. Рядом с ними, на земле лежали большие сумки. Собаки вылизывали друг другу зады и норовили сделать чинчи-пинчи. Чайкин кивнул собаководам. Они не ответили.
— Звездюлей захотелось, — подумал Чайкин.
Вдруг первая звездюлина упала с неба.
— Ого! — радостно закричали собаководы.
Чайкин тоже закричал «Ого!». Собаководы с ненавистью посмотрели на конкурента. Они вынули из сумок кастрюли и, наполнив емкости водой из противопожарного крана, продолжили дожидаться даров космоса.
Две звездюли, серебряной нитью рассекая небо, приземлились в песок возле детских качелей. Собаки бросили свои чинчи-пинчи и внимательно вслушивались в леденящую пустоту сверху.
— Звездюлей! — не выдержал и взвизгнул маленький нервный собаковод.
— Звездюлей хочу! — крикнул Чайкин, и звездопад стал не мечтой, но явью.
Угодившие в песочницу, а потому вымазанные собачьим калом звезды оставляли собаководов безучастными. Люди жаждали прямых попаданий, живых звездюлей. Собаководы беспорядочно бегали по Стартовой площадке и сбивали друг друга с ног. Вода выплескивалась из кастрюль. Собаки совершенно спокойно, как само собой разумеющееся, делали чинчи-пинчи. Чайкин снял вельветовый пиджак и тоже бегал по Стартовой, крича:
— Звездюлей мне! Звездюлей!
Звезды с шипением врывались в воду и глухо ударялись об алюминиевое дно. Охлажденные, готовые к употреблению побрякушки извлекались собаководами из кастрюль и отправлялись в карманы. Мокрая одежда липла к мечущимся телам. Звездюлина прожгла Чайкину пиджак. Чайкин вывалил светило на траву и, опустившись на колени, сдувал космический жар с комочка инородного вещества. Но разве от космоса есть защита?
Еще одна небесная гостья, на этот раз маленький красный карлик, звезданула Чайкина по голове.
— Ой! — вскричал неподготовленный муж.
Далее случился ощутимый удар меж лопаток. Чайкин выпрямился и принял правильную осанку.
Почему-то звезды перестали падать собаководам в кастрюли, больше мимо. Взбесившиеся земляне побросали посудины и молотили цепями по светящимся точкам в траве. Собаки зашлись в лае. Чайкин, так безвинно угодивший под звездопад, ничком лежал на земле, и его битое тело вздрагивало в такт межгалактическим вибрациям.
— Еще!
— Так, так его!
— Звездюлей ему!
— Давай!
— Еще одну звездюлину!
— Звездял!
— А теперь — ХОРОШИХ ЗВЕЗДЮЛЕЙ!
Кто-то должен был остановить этот катаклизм.
К счастью, помощь пришла не откуда-то. Неожиданно на Стартовой появился Прямой – по-земному строгое существо, обитающее обычно в удаленных от нас во временных и пространственных координатах местах. Собаководы бросились врассыпную. Собаки за ними.
Страж порядка помог Чайкину подняться.
— Будете заявление писать? — с участием спросил Прямой. — Здесь недалеко.
— Заявление? — искренне удивился Чайкин. — На космос? Вы что, хотите, чтобы мой случай привел к войне миров?
— Ваш случай далеко не единичный… — начал было Прямой.
— Да нет, — Чайкин надел пиджак. — Просто сегодня ночь такая. Звездная.
Прямой с уважением посмотрел на Чайкина и помог ему пристегнуть собаку к цепи. Слеза восхищения незаметно спрыгнула с века Прямого. Он задумчиво глядел на удаляющиеся силуэты мужчины и собаки и ничего не сказал, когда парочка, проходя по газону, раздавила десятка два молодых флорентинок.
— Пиджак у него хороший, — молвил Прямой и в ту же секунду переместился во времени и пространстве.



БОЛЕН (блюз)

Чайкин иногда работал, а иногда оставался дома и не ходил ни на какую работу. Если, к примеру, у Чайкина сильно чесался кадык или — другой пример — к Чайкину в окно влетал дразнящий запах сочных молодых флорентинок, тогда страдала работа. А если у него был режим, твердая зарплата, твердый стул — тогда страдал Чайкин.
Когда Чайкин оставался дома, у него отрастали усы. Обычно в такие дни к нему приходил знакомый почтампус и приносил счет за электричество. Почтампус на глазах у Чайкина разрывал казенную бумагу на маленькие-маленькие кусочки и бросал в урну.
— Ты ничего не видел, — предупреждал почтампус.
— Я ничего не видел, — соглашался Чайкин.
Почтампус приходил утром. У почтампуса была сумка через плечо и грязные, как улица, ботинки. Своим видом он распугивал всех флорентинок, если те попадались ему на пути.
— Чайкин, тебе плохо? — спрашивал почтампус и вытаскивал из сумы лимоны и специальные стекляшки.
— Нет, почтампус, мне хорошо.
Товарищи по работе смутно догадывались, что на Чайкина, непонятно почему, вдруг посреди недели снизошла благодать, после которой он будет жаловаться на кадык.
— Чайкин, ты на работу звонил? — беспокоился почтампус и переставлял вазу с флорентинками с журнального столика на холодильник.
— Я отправил им сообщение через Интернет.
— Чайкин, что ты, дорогой, ведь у тебя нет Интернета! — пугался почтампус, замирая со стекляшкой в руке. В стекляшках был витамин С.
— Тогда я отправил им гонца, — поправлялся Чайкин, — он умчался на красивом белом велосипеде.
Почтампус> качал головой и осторожно нарезал лимон.
Товарищи по работе звонили Чайкину домой. Для переговоров они выбирали коллегу с самым вежливым голосом.
— Чайкин, добрый день. Чайкин, ты идиот. Чайкин, выздоравливай. Чайкин, тебя уволят, — говорил коллега.
— Я умираю, — бормотал Чайкин.
— Чайкин, а пойдем на Стартовую, флорентинок наберем? — предлагал почтампус.
— Можно, — отвечал Чайкин и морщился от избытка лимонной кислоты во рту.
В какой-то момент у Чайкина подскакивала температура головы и он, обессиленный космическими лучами, валился на подушки. <Почтампус видел, что тому не до флорентинок и со вздохом собирал свои вещи. Гость тихо выходил из квартиры, плотно прикрыв за собой дверь.
Холодильник был пуст, а оттого не работал. Зинаида Протасова витала в своих временах-пространствах. Почтампус, пачкая ботинки, ходил по стройкам и мусорным кучам. Чайкин лежал на подушках. Синей лампочкой и нервным щебетанием вдруг оживлялся телефон. Чайкин засекал номер, отфильтровывал беспокойных абонентов и смотрел в небо. В небе летали птицы. Потом Чайкин переводил взгляд на аквариум. В аквариуме плавали рыбы.
Где-то к шести вечера звонки коллег прекращались.
Чайкину все было по барабану — он умирал.
Но когда кончались все детские крики за окном, а вместе с ними полностью уходила благодать, Чайкин включал телевизор и смотрел репортаж про звездопад. Дома было уютно, как никогда. Звездопад случался где-нибудь за границей и мощностью и числом жертв заметно превосходил все предшествующие катаклизмы. О силе межгалактических выкрутасов говорит то, что Шульдман и почтампус, не сговариваясь, вдруг наносили Чайкину вечерний визит. Шульдман был без собаки, в вельветовом пиджаке, а почтампус — с ободранными краями, сильно под впечатлением.
— Да что же это такое делается, а? — кудахтал, будто ему больше всех надо, почтампус и пачкал ковер, — Лазером их мочить, что ли?
— Это катастрофа планетарного масштаба! — высоко-высоко выпрыгивал указательный палец Шульдмана и грозно раскачивался под потолком, — Еще парочка таких звездопадов — и все. Война миров.
— Далась тебе эта война миров! — срывался на Шульдмана Чайкин, — Что ты в этой войне смыслишь? Надел пиджак — и туда же. Война миров, война миров…
— Если начнется война миров — сразу подорожает собачий корм. Проверено, — сердито отвечал Шульдман.
Чайкин с почтампусом с уважением глядели на товарища. Шульдман, если говорит, то обычно знает, что говорит. И пиджак у него хороший. Ни у кого такого нет.



ШАТКОСТЬ МНЕНИЙ

Говорить о шпоцах — все равно, что говорить о собаках. Однако, если внимательно присмотреться к тем и другим, тотчас всплывут вопиющие различия.
Первым делом, конечно, чинчи-пинчи.
Шпоцу сколько не запрещай, он всегда и всюду найдет удачное время и место. Тут шпоцется такого мнения, о чем, не стесняясь, говорит вслух. Но иногда она говорит обратное. Говорит, что длина суть первооснова всех вещей. Это говорит о шаткости мнений Зинаиды.
Еще шпоц меняет цвет. Если шпоца найти на газоне, он зеленый, а в море, если — тогда синий. Летать шпоц не умеет. Говорить тоже. Он только удлиняется в три-четыре-пять раз и делает свои чинчи-пинчи.



КУКУСЬ И КУКУЧ

Чайкин осторожно продвигался по лабиринту улиц Серпантином и вдруг остановился, как вкопанный. Перед ним стояла довольная кукусь. Кукусь тоже увидела Чайкина и всплеснула руками:
— Ой! Кукуч! Вылитый кукуч! Ну точно, как мой кукуч! — закричала Чайкину кукусь.
Чайкин немного смутился, но решил продолжить разговор, потому что кукусь была живая и говорила на понятном ему языке. Кукусь не могла нарадоваться встрече с Чайкиным:
— Ох, ты мой кукуч, Как я рада видеть тебя, кукуч.
И Чайкин вновь почувствовал неловкость, потому что знал, что не Кукуч.
Чайкин решил обмануть бедную кукусь. Он сделал строгое, как у Прямого, лицо и сказал хорошенькой кукусь:
— Пошли, дорогая моя кукусь. Вечно ты опаздываешь.
— Ой, кукуч! Ну, впрямь, как мой кукуч! Но ты — не мой кукуч.
Чайкин ослабил хватку.
— Как не твой кукуч?
— Не мой.
— А чей?
— Не знаю. Ты, небось, где-то припас себе красивенькую кукусь, — кукусь опустила глаза, — а, может, двух кукусей сразу. Ты любишь двух кукусей сразу?
Чайкин почесал кадык.
— А что, твой кукуч похож на меня?
Кукусь снова заулыбалась.
— Да, да! Ты — вылитый мой кукуч!
— А так твой кукуч умеет делать? — спросил Чайкин и быстро-быстро зачесал кадык.
— Да! Умеет! — кричала сияющая кукусь.
— А так? — Чайкин вдруг вынул из-за ушка кукуси яркую, пахнущую типографской краской папалилос.
— Ух, ты, до чего похож!
— Это еще далеко не все, кукусь, смотри!
Чайкин ухватился за самую высокую ветку на дереве и тряхнул, что было сил. С дерева посыпались апельсины, бананы и один зазевавшийся шпоц.
— А так? — и Чайкин, орликом метнувшись на Стартовую площадку, предстал перед кукусь с букетом дерзко пахнущих <флорентинок.
Счастливая кукусь хлопала в ладоши.
— Это мой любимый номер, кукуч! Еще, кукуч! Давай еще! Пока не начались проверки!
К Чайкину вдруг вернулась утраченная серьезность.
— Какие проверки?
Кукусь засуетилась, стала собирать свои сумки.
— Да так, всякие проверки, — с неохотой сказала она.
— Кукусь, постой, не уходи, какие проверки, кукусь? Пусть, пусть я не кукуч, но давай я тебя провожу. Там на Стартовой — звездопад.
— Нет, кукуч. Извини. У каждого свои проверки.
— Но тогда давай хоть познакомимся, кукусь! Ты хочешь знать мое настоящее имя?
— Твоя фамилия Чайкин, и ты в пролете, — сказал Чайкину неслышно подкравшийся стокилограммовый Настоящий Кукуч и, взяв открытую всему новому кукусю за талию, скрылся с ней в глубине улиц Серпантином.
Ленивый, салатовый шпоц вернулся на высокую-превысокую ветку, а Чайкин побрел домой с твердым намерением поменять рыбкам воду в аквариуме.



УНИВЕРСИТЕТ

Как-то, накануне разрыва с Чайкиным, Зинаида Протасова бросила учебу в Университете. Чайкин бросил в Зинаиду красивый нож, но не попал. Чайкин попал на бабки. Зинаида собрала вещи и переехала жить к подруге. Зинаида накатала на Чайкина заяву в ментовку. В ментовке что-то произошло. Ранним утром к Чайкину зашел дежурный почтампус и принес квитанцию из ментовки. Надо было платить.
Первая мысль — чинчи-пинчи. В глазах Чайкина был пожар. Чайкин остановил такси.
— К Протасовой. Живо! Время — деньги, — бросил Чайкин таксисту.
— Тебе по счетчику или договоримся? — заинтересовался пожаром таксист.
— Двадцать.
— Тридцать.
— Двадцать пять, — и автомобиль взревел громче других автомобилей.
Чайкин спешил к Зинаиде с тем, чтобы разорвать, растерзать ее в самые красные чинчи-пинчи. Зинаида каким-то образом догадалась об этом, а потому не выходила из дома, ждала Чайкина.
Зинаида взяла в руки телефон.
— Фафа, я бросила университет!
— У-и-и-И-И-У-у! — взвизгнула подруга, — а-а-у-и-И-у! Фа! Фа! Фа-фа-фа! Фактаб!
Протасова продолжала звонить.
— Рара, я бросила университет! Да! Я сделала это!
— Уоу! Уоу! Уоу! Я горжусь тобой!
— Лала, я бросила университет! Шаша, я бросила университет! Гага, я бросила университет! Папа, я бросила университет… ой… то есть…
Положив трубку, Зинаида попыталась забыть последний неудачный телефонный разговор. Зинаида испекла вкусный пирог, заварила чай и накрыла на стол. Зинаида пригласила друзей и подруг. Гости пришли и говорили Зинаиде приятные слова.
— Ну, Зинаида, ты даешь!
— Зинаида — она такая, она может!
— Никто не может сказать, что я не могу! — кричала довольная Зинаида.
— Нам что, все по-плечу? Ни за что!
— До каких пор?
— Покажи им, Зинаида!
— Покажу, покажу, теперь у меня будет много времени! — не могла нарадоваться собой Зинаида.
Гости пели Зинаиде ее любимые песни, не давая Зинаиде раскрыть рот. Чайкин тоже пел песни, наверное, даже слишком громко. Вызванный соседями Прямой просил всех петь потише. Было как-то невозможно хорошо, ох.
Гости разошлись, пришло время чинчи-пинчи. Чайкин был в ударе. Зинаида Протасова была в ауте. За окнами орали безумные шпоцы, отчего их шкурка из зеленоватой становилась нежно розовой. Вновь вызванный соседями Прямой просил максимально уменьшить амплитуду чинчи-пинчи. Зинаида уснула, не чуя притяжения Земли. Только теплый, вибрирующий Космос.
Ночью с Чайкиным что-то произошло. Рано утром Зинаида Протасова была разбужена Новым Чайкиным. Он влил в нее обжигающий соленый кофе и быстренько всунул в некрасивую, колючую одежду. Затем этот новый Чайкин пинками выгнал дрожащую от холода Зинаиду на заплеванную, в собачьем кале улицу.
— Пока, Зинаида. В сумочке — бутерброд. За углом — автобус. На бирже — работа. Если что — звони. Я поступаю в Университет.



ШИТЬ

Однажды, потеряв работу, а вместе с ней надежду вернуть Зинаиду, Чайкин нашел покой в тонких пальчиках молоденькой хорошенькой кукуси, чье искусство вышивать проникло Чайкину под самые ногти. Кукусю звали Виа Виа, она любила все .
От кукуси пахло абрикосами, миндалем, гранатами, машинным маслом и шестеренками, потому что швейная машинка часто ломалась и Виа Виа часами могла чинить, смазывать и вновь запускать этот непокорный, но приносящий столько радостей механизм. Чайкин очень любил наблюдать, как его подруга, вооружившись отвертками, гаечными ключами и салфетками, доверчиво став на коленки, жадно глядела на хитрый агрегат, и, загоревшись, бросалась в бой. Ее короткие шортики вызывающе желтели под коричневой деревянной панелью, шортики повторяли движение рук, крутивших колесо. Чайкин как мог, помогал своей кукусе в ремонте машины. Он тоже опускался на колени и тоже пытался нащупать поломку. Больше всего они радовались, когда их руки вдруг встречались на непокорной, расшалившейся детали, тогда неисправность устранялась мгновенно.
Иногда неопытный Чайкин опирался руками на широкую педаль, отчего та прогибалась вовнутрь, и Чайкин ударялся головой о твердую стенку машины. Легкая, как мультик, Виа Виа хохотала до упаду, держалась за животик и опрокидывалась на спинку. Хищный Чайкин бросался на бедную кукусь и терзал ее до тех пор, пока та не умоляла его не притрагиваться к аппарату, хотя бы ближайшие полчаса, хотя бы только мизинцем. После этих швейных машинок руки Чайкина были исколоты, ногти изломаны, губы обкусаны и даже на спине появлялись невидимые постороннему глазу ссадины.
После ремонта приходило время собственно шитья. Виа Виа строчила, не покладая рук, Чайкин подавал ей нитки и примерял свежие, с иголочки вещи.
— Вот здесь что-то не то, — жаловался Чайкин на чрезмерную зауженность брюк .
Их синхронные движения придавали шитью музыкальность. Никакие помехи – ни телефонные звонки, ни стук в дверь, ни воздушная тревога не могли заставить их прекратить шить. Единственный случай отпугнул мнительную кукусю от ее любимого шитья. Это произошло, когда в спальне разбилось окно и Чайкин, вдобавок к полученным увечьям, ранил руки в кровь, собирая стекла на полу. Он объяснил кукусе случившееся морским ветром, так неуместно загулявшем вокруг их уютного, полного секретных радостей дома. Виа Виа, похоже, поверила Чайкину и спряталась под одеяло, что дало ему возможность незаметно подобрать и унести камень – истинную причину крушения стекол и, вооружившись терпением, ждать следующего визита Зинаиды.



ЧИНЧЕР-ПИНЧЕР, ШПОЦЫ, РЫБКИ, ЧАЙКИН И ЗИНАИДА ПРОТАСОВА

Была тихая ночь. В комнате было темно. Звезды посылали на Землю космические поцелуи, звезды были видны через окно.
Кровать скрипнула вдруг.
Это Зинаида Протасова откинула одеяло, свесила ноги, встала и проделала четыре шага в направлении холодильника.
Чайкин незаметно открыл глаза. Чинчер-пинчер приподнял ухо. Шпоцы моргнули. Рыбки в аквариуме прильнули к стеклам.
Зинаида Протасова открыла холодильник.
Чайкин осторожно приподнял голову над подушкой. Чинчер-пинчер внятно тявкнул и вильнул хвостом. Шпоцы вытянули свои мордочки в сторону холодильника. Свет Луны серебрил их шевелящиеся усы. Рыбки подпрыгивали над водой.
Темный силуэт Зинаиды Протасовой скрывал от всех содержимое холодильника. Контур ее фигуры резко контрастировал с вялым электрическим светом холодильной лампочки. Она стояла ко всем спиной, и то, что происходило между ней и холодильником оставалось тайной, однако по движениям челюстей и затылка было ясно, что все это неспроста.
Никто не проронил ни слова.
У Чайкина участилось дыхание. Чинчер-пинчер бил хвостом по коврику и поскуливал где-то в промежутке между Си четвертой и До пятой октавы. Шпоцы страстно меняли цвет – с голубоватого на розовый и обратно, а самый стремительный из них накрыл мохнатой лапой выпавшую из аквариума рыбку.
Раздался резкий, дребезжащий звук.
Это Зинаида Протасова захлопнула дверцу холодильника.
Чайкин неслышно упал на подушки и незаметно закрыл глаза.
Зинаида Протасова вернулась в кровать.
Чинчер-пинчер опустился на коврик и уронил морду на сложенные крест-накрест лапы. Рыбки залегли на дно. Шпоцы издавали негромкий тарахтящий утробный звук.
Через две минуты снова стало тихо.
Созвездия переместились относительно окна на отмеренное им число градусов.



ТОПОЛИНЫЙ ПУХ
Чайкин жил в самом сердце лабиринта УС, на пятом этаже пятиэтажного дома, а на первом этаже располагалась пулеметная лавка. Поэтому снизу часто раздавался шум. Подходя к дому, Чайкин часто наблюдал гильзы, разбросанные в траве. К дому вела аллея, по краям которой росли цветы. А убегая от дома, аллея вливалась в автомагистраль. Куда-то вдаль летели в небе стаи птиц, ведомые птичьим вожаком. Снизу в птиц летели камни. Камни, достигнув высшей точки своей траектории, падали вниз, влекомые силами притяжения планет. Дети выглядывали из окон домов и внимательно следили за траекторией камней. Когда камни, влекомые силами притяжения планет, летели вниз, дети засовывали головы обратно в комнаты благоустроенных квартир многоквартирных домов. Стоял июнь. В комнаты благоустроенных квартир многоквартирных домов забивался тополиный пух. Тополиный пух также забивался в пулеметные гильзы, разбросанные на траве, растущей вдоль аллеи, ведущей к дому Чайкина. Вечерами Чайкин выходил из дома и поджигал спичками тополинный пух.
У Чайкина не сложились отношения с соседом. Соседа звали Рувен. Как-то Чайкин сидел на балконе и ел клубнику. Вдруг он подумал: «А не выйти ли мне сейчас на улицу и не поджечь ли мне тополиный пух?» Чайкин вышел на улицу, но его тут же остановил милиционер и сказал: «Долго же я за тобой охотился!» И сверху, где-то за черной занавеской, вспыхнули соседовы глаза. Милиционер позвонил куда-то по телефону и сказал:
«Я его поймал».
Из трубки ему на это ответили:
«Ты уже восьмого поймал».
Милиционер:
«Это точно он. На этот раз – точно он. Долго же я за ним охотился!»
Трубка:
«Немедленно прекрати их ловить!»
Милиционер сказал Чайкину:
«Как твоя фамилия?»
И начал проверять документы. Чайкин сказал:
«Моя фамилия Чайкин. А какая Ваша фамилия?»
— «Моя фамилия Дольдоль. Евгений Дольдоль»
Чайкин сказал:
«Очень приятно».
Евгений Дольдоль:
«Мне тоже очень, очень приятно».
Чайкин:
«Вокруг моего дома часто разбросаны гильзы. Снизу – пулеметная лавка. Зачем вы так?»
Евгиний Дольдоль:
«Это не настоящая лавка. Оттуда велась охота».
Чайкин:
«Охота на кого?»
Евгиний Дольдоль:
«На тебя».
Чайкин:
«Как я выгляжу?»
Евгиний Дольдоль:
«Ты – средней величины бубуч».
Чайкин:
«Ты меня поймал».
Евгиний Дольдоль:
«Это не ты. Прощай».
Милиционер ушел. Чайкин нагнулся и поджег тополиный пух. Милиционер Евгений скрылся в черноте Улиц Серпантином, подпрыгивая над чистым пламенем.
В Чайкина, однако ж, вселился бес. Чайкин подошел к ларьку и быстренько выпил бутылочку водочки. Чайкин зашел в лавку и купил пулемет. Чайкин ушел в лес, вырыл землянку, и охранял пулеметом вход в землянку. К Чайкину, однако ж, никто не ходил. Таким образом, лето и большую часть осени Чайкин, стало быть, провел в лесу. С наступлением же холодов Чайкин вернулся в город.

ЧИНЧИ-ПИНЧИ – КОММЕНТАРИИ

Бубуч (а также бубусь, кукусь, кукуч) – обитатели лабиринта улиц Серпантином.
Кушают бананы, орехи, финики. Умеют издавать различные звуки, высоко прыгать, бросаться нетяжелыми предметами.
Основное занятие – чинчи-пинчи (см чинчи-пинчи). Отдельно взятый бубуч или одна кукусь не может делать чинчи-пинчи. Поэтому они легко объединяться в пары. Например, бубуч+бубусь, или кукуч+кукусь. Возможно, также бубуч+кукусь, или бубусь+кукуч. Реже встречаются (4% от населения) кукуч+кукуч, бубуч+бубуч, кукусь+кукусь или бубусь+бубусь.

Бубусь – см. бубуч

Звездюлина, звездюля – гнев неба. Звездюли частенько сыплются с неба на ночных гуляк, особенно на завсегдатаев Стартовой площадки. Звездюля представляет собой направленный сгусток космических энергий (вектор), самым непосредственным и грубым образом воздействующий на земные материальные объекты. Пробивая озоновый слой, звездюли нагреваются до небывало высоких температур и могут причинить увечья. К счастью, звездюли можно гасить (см. «Звездопад»).
Иногда звездюлю можно схлопотать и просто так, среди бела дня. Но чтобы получить много хороших, отборных звездюлей нужно совершить что-то особенное.

Кукуч – см. бубуч.

Кукусь – см. бубуч.

Лабиринтус (Лабиринт УС) – Лабиринт Улиц Серпантином

Мыслеформа – мощное оружие в руках физически слабого, но непрестанно закаляющего боевой дух бубуча (бубуси) или кукуча (кукуси). Мыслеформа есть мысль, облаченная в материальную оболочку, лишенная свободы выбора начиная с момента материализации, и потому вступившая жесткую систему причинно-следственных связей. Метко брошенный бубучем камень – хороший пример удачно реализуемой мыслеформы.
Мыслеформа может родиться не только от камня, от случайно брошенного слова. В этом бубучи и кукуси сильны – бросаться словами, разглядывать возникающие мыслеформы и приносить извинения.

Папалилос – всеобщий эквивалент. Строго говоря, к чинчи-пинчи папалилос не имеют никакого отношения. Папалилос бывают самые разные. Бумажные, с картинками. Медные, круглые, с насечками по всему ободку. Бывают шершавые на ощупь и звонкие на слух папалилос. Еще бывают самые главные папалилос – они всегда зеленые.
Единственным, имеющим практическое значение свойством папалилос является их количество. Различают много папалилос и мало папалилос. Обычно у кукучей и бубусей всегда есть в запасе немножко веселых папалилос. Однако, случаются и трудные времена, когда заканчиваются все папалилос. Это называется – нет папалилос. Голяк. Бывают хорошие, но маленькие папалилос. Вместе с тем, встречаются также большие, но грязненькие, вонючие папалилос. Настоящий ценитель папалилос начисто лишен обоняния.

Почтампус – беспрерывно слоняющаяся по лабиринту улиц Серпантином фигура с хмурой рожей и сумкой через плечо. Грязные ботинки – визитная карточка почтампуса. Почтампус неразборчив в выборе пути. Почтампус бороздит дома, учреждения, стадионы, выставки, стройки, мусорные кучи и злачные места. Почтампус разносит пакеты, конверты, новости и дурно пахнущие, несмешные анекдоты. Почтампус – несветский кукуч.
Как и все, любит делать чинчи-пинчи.
Основная его функция – будить людей по утрам своими внезапными визитами и предъявлять сонным хозяевам какую-то казенную бумагу, например, ордер на опись имущества. Поэтому почтампуса редко пускают дальше порога. Хотя, может быть, его не пускают из-за грязной обуви. Но не открыть почтампусу нельзя. Он при исполнении.

Прямой – обитатель лабиринта УС, самый серьезный кукуч. Специально и секретно обучен. Появляется и исчезает внезапно, по мере необходимости, всегда не вовремя, посредством нуль-транспортировки.
Прямой принадлежит не себе, а специальным отделам специальных ведомств. У него почти нет личной жизни. С другой стороны, он, как и все, любит делать чинчи-пинчи. Неделание чинчи-пинчи сублимирует в Прямом небывалые энергии, направляемые на поддержание существующего порядка вещей.
С Прямым лучше не спорить. Всякое слово, неосторожно сказанное кукучем против Прямого может быть впоследствии использовано против кукуча. Разговаривая с Прямым, лучше оставаться спокойным, не кричать, не трогать его руками и иметь при себе документы.

Стартовая площадка (СП) – отсюда начинается любое перемещение во времени и в пространстве. Географически СП расположена не в самом Лабиринте УС, а возле одного из входов в лабиринт. На СП есть скамейки, песочницы, качели и клумбы с розовыми флорентинками.
По вечерам всякие кукусеньки и бубучики выгуливают на СП собак, иногда позволяют им делать чинчи-пинчи, знакомятся. Кукусеньки неодобрительно косятся на откровенных, взбалмошных флорентинок, отвлекающих бубучиков от общения с кукусеньками.
А еще СП расположена точно под Черной дырой, из которой случается звездопад. Наибольшее количество падающих звездюлей приходится на СП. Поэтому ожеги и ушибы – не редкость в жизни настоящих путешественников во времени и в пространстве.

Туды-сюды – ни то, ни се. Одновременное действие в противоположных направлениях, бездействие. Суета. Маета. Ломота. Колбаса, в общем.

Улицы Серпантином – название Тель-Авивского микрорайона

Фактаб – площадная брань. Обычно берется на вооружение опустившимися, увядшими, растоптанными флорентинками, вырванными из родной клумбы. Оказавшись в лабиринте УС, флорентинки быстро теряют былую свежесть. Они начинают сквернословить, курить, дежурить возле пивных ларьков. Нет печальнее зрелища, чем пьяная, фальшиво горланящая «Вальс цветов» Чайковского флорентинка. Фактаб. Тут уж ничего не поделаешь. Подождем до весны. Будем читать умные книжки, будем вести задушевные разговоры с друзьями, будем сидеть у камина и ждать весны. А потом прогуляемся к клумбе и посмотрим – что новенького?

Фиктус – ночное комнатное растение с хорошо развитой корневой системой и крепким стволом. Особо почитаем кукусями, бубусями, лично Зинаидой Протасовой. Фиктус лишен возможности передвигаться самостоятельно, но часто меняет квартиры. Наигравшись с Ф. вволю, умиротворенные обитательницы лабиринтуса легко передают его из рук в руки. Ф. дорого стоит, поэтому ни у одной хозяйки рука не подымается выбросить Ф. на помойку. Весь день фиктус стоит где-нибудь в углу, возле телевизора. Вечером кукуси вытирают с фиктуса пыль, отчего цветок его распускается – большой, оранжевый, с усиками.

Флорентинки – милые создания, выведенные для пользы дела. Дело известно какое: нахватать побольше флорентинок и тащить их к себе домой. Обычно флорентинки не против. Они растут в клумбах и, едва завидев прохожего, принимаются чертовски благоухать. Никто не может устоять перед запахом молодых, сочных, выведенных для пользы дела, розовых флорентинок. У-у-х-Х! К сожалению, есть и оборотная сторона их жизнедеятельности. Флорентинки роковым образом влияют на комнатные цветы, растущие в горшках. После пусть даже кратковременного пребывания флорентинок в квартире, почти наверняка в горшках вырастают грибы, да, грибы… Но Боже, как они пахнут!
Как упоминалось, флорентинки выведены для пользы дела. Когда же дело сделано, флорентинок уничтожают для пользы следующего дела.

Чинчи-пинчи – любимое всеми обитателями лабиринта УС занятие. Все делают чинчи-пинчи. И люди в домах, и звери на просторе, и птицы в небе, и рыбы в море, и собаки, и шпоцы, и кукуси, и бубучи.
Для грамотно проведенного чинчи-пинчи нужны минимум двое.
Всякое живое существо вольно делать или не делать чинчи-пинчи.
Если здоровому существу запретить делать чинчи-пинчи, либо не давать, не позволять делать чинчи-пинчи, существо может начать делать странные вещи, лишь отдаленно напоминающие чинчи-пинчи – суррогаты чинчи-пинчи. За некоторые из этих суррогатов можно угодить в тюрьму.
Неделание чинчи-пинчи приводит к бурному росту волос на теле и раздваиванию стоп с последующим ороговением.
Нерегулярное исполнение чинчи-пинчи ведет к нервным расстройствам.
В случае удачно проведенных чинчи-пинчи происходит самовозгорание материи.

Шпоц – представитель фауны лабиринтУСа. Славится способностью к воспроизводству. Более подробно – см. «Шаткость мнений».

Шульдман – один из постоянных обитателей улиц Серпантином. Неравнодушен к чинчи-пинчи. Носит желтый вельветовый пиджак, подаренный ему Чайкиным. Шульдман попал в комментарии отдельным пунктом из-за мелковолнистой красной линии, возникающей под словом «Шульдман», набитым в русской версии программы “Microsoft Word”. Что ж, фамилия нерусская. Больше похожа на еврейскую. Прекрасная возможность обвинить компанию “Microsoft”, а с ней и мировую общественность в антисемитизме. Великолепный случай занять у американских друзей дополнительные папалилос. Пачки новеньких, хрустящих, пахнущих типографской краской зеленых папалилос. Шульдман был бы рад. Его собака – тоже. Собака делает все, как ей велит Шульдман. Она находится в плену личного обаяния Шульдмана, и заранее одобряет все его действия. Дома у Шульдмана царит культ личности Шульдмана. Ничего нельзя говорить против Шульдмана. Нельзя смеяться над Шульдманом… Все. Хватит о Шульдмане.

Лилия Чак: КРЕСТЫ

Гуляя по мусульманскому кварталу Старого города Иерусалима, я обратила внимание на кресты, которые проявились на дверях старых арабских домов.
Зная, что в Израиле всякое действие по осмыслению такого взгляда на вещи назовут «политикой», я решила, тем не менее, исследовать этот парадокс с эстетической точки зрения.

Павел Пермяков: ИЗ НЕСБЫТОЧНОГО В НИКУДА, ИЛИ ЖИЗНЬ В КАТАФАЛКЕ

ЦИКЛ МЕТАНОВЕЛЛ

МАНЯША

Мое тело и ее душа составляли одно целое. По вечерам, когда луна скрывалась за облаками, мы выходили на прогулку по светлым и темным местам нашего парка. Теплое тело Маняши трогательно грело меня, и я выдумывал всяческие уловки, чтобы пользоваться любой возможностью и покрепче прижиматься к ней.
Как-то, когда ее имя и мое сплелись в очередной раз вместе и неразрывно, я понял, чего мне так не хватает и что у меня есть в избытке, — я был щедрым и расточительным властелином глазастых вопросов, которые тоненькими голосами выпытывали: «Если ты такой всемогущий, ответь, откуда у нас растут ножки и для чего нам глазки, через которые мы не видим ничего?».
Маняша улыбнулась и растаяла в темной пустоте, дальше начиналась пропасть, и попадать в нее, даже под самым благовидным предлогом, мне не хотелось.



КАПЕЛЬКА РАЯ

Зачем мне мечта, когда я уже получил намек?
В чистом поле, посреди живого и манящего, можно разглядеть сучок, крохонький, немного живенький и одновременно почивший, он крючит глаз и не дает скользить безо всякого усилия. Спотыкаясь об него взглядом, я даже представить себе не могу, как раньше тут росло и множило ветвями пространство то дерево, от которого остался этот наглец. Сейчас, врастая, словно ноготь, в девственный пейзаж, он отчаянно цепляется за жизнь своей помертвелой душой. Его можно понять, но хочется спросить: «Ты как тут поживаешь, не желаешь согреться под теплым покрывалом?».
Тут мы понимаем, и это греет меня, что до этого самого места рукой подать, осталось-то совсем ничего, безделица — достаточно вызвать к жизни искорку, и прародитель вспыхнет алыми щеками, заплясав, возрадовавшись до небес. Это и будет рай.



ГРЕЧЕНЬКА

Ах, какое это блаженство, когда на руках у меня лежит Греченька! Все ругают меня, смеются надо мной, делают вид, что я плохой мальчик. А я не такой, я просто другой — и все тут!
Держа в своих ладошках Греченьку, я вызываю к жизни то другое, что у меня есть, и то, что я ни под каким предлогом никому не раскрою! Милое дыхание, долгожданное прикосновение – я жду этого весь день, я томлюсь и не могу дождаться, когда же мне можно будет взять на руки и утопить в своей любви моего Греченьку.
Зовя к себе мое сердце, он в одночасье и полноправно стал моим господином. Это сладкое чувство своего подчинения Греченьке разожгло внутри у меня пламя, и я не представляю себе, как мог жить раньше, не держа в руках мое чудо!
Я знаю: однажды вместе мы пойдем далеко-далеко, туда, где нас никто не разлучит и не рассудит, ибо он зовет меня в сторону света, я же предпочитаю неизвестность.



МАЛО-МАЛО

Николя, подросток, который уже не первым возжелал лицезреть Проспект, был обычным, непривлекательным и сероватым. В голове у него роились мысли, подобные титанам, но тело его было тщедушно, кривовато и не занято ничем, кроме вечного таскания в себе желания присесть наконец-то у обочины и, протерев очки, устремить взгляд в поиске Проспекта.
Эта давняя притча пересказывалась из поколения в поколение и вкратце она гласила, что тот, кто особым образом посмотрит вдаль и сумеет сосредоточить мысль на поиске Проспекта, сможет увидеть его и назвать именем, которым сочтет нужным. Никто не верил, старожилы недоверчиво качали головой, сомневаясь, что Николя сможет совершить то, о чем мечтали до него многие, очень многие.
И когда улыбки презрения стерлись с их лиц, когда перед ними предстал во всем великолепии Проспект Веселье, они наконец-то поняли, кто меж ними не равный им.
Николя сидел на камушке, подслеповато улыбаясь, зябкие руки его подрагивали от волнения, и ему больше всего на свете хотелось встать и зашагать туда, куда он был призван идти, ведь это место по праву принадлежало ему одному!
Но этому не суждено было случиться: целый город, который раньше смеялся над Николя, а теперь должен был боготворить его, жадно заглатывал и, урча, переваривал в своей утробе Проспект, и ему этого было мало.



НАЕДИНЕ

Простите меня, опавшие слезы, простите меня, вещи, с которыми я был так тесно связан, забудьте обо мне, предметы, на которые я когда-то опирался. В этих словах есть смысл, так же есть в них и задумчивость. И невеселое нечто. И что-то от неисчерпанного намека на одиночество. И моего ночного кошмара – об этом ни слова!
Я выгляжу на триста лет
я выношу в себе ответ
от праздного вопроса, к сути
вещей и их душевной мути.



РЕЧНАЯ ВЕТОЧКА

Ну никак не может подойти мне это имя – Веревочник! Я бьюсь уже четвертые сутки над значением слова, которое могло бы обозначить мое присутствие в этом мире. Увы, все понапрасну!
Когда я завязываю себе шнурки на ботинках, когда скручиваю руки сзади, наконец, когда смазываю свои шипящие шины незамысловатой дорогой, я верю, что я Веревочник!
Но когда мне не по себе от выпитого стакана молока среди царящего в моих комнатах веселья, ведь из-за них мне часто так худо, от наизнанку вывернутых слов, тогда, тогда разумом я понимаю, что от вывески ничего не меняется по сути, и я беру себе напрокат обычное имя.
Как-то раз, отойдя далеко от дома, ветер подвывал не на шутку, я поскользнулся и выронил из рук бесценный для меня предмет — это была повязка для глаз, без нее я бы не смог нормально существовать в этом мире. Я ушибся и расстроился не в меру, повязка была испачкана, колено болело, а главное — я вдруг начал подозрительно коситься по сторонам, — с чего бы это?
Однако, разгадка пришла довольно быстро — взгляд мой прилег на небольшую веточку, прикорнувшую у моих ног. Ах, что это была за веточка! Я глазам своим поначалу поверить не мог!
Пальцы ее цеплялись за почву, головка была свернута набок, а тело смущенно забилось поглубже — туда, в почву, в спасительную прохладу недр земли. Я смотрел на нее и не мог себе представить более глубокого послания мне моей жизнью, я смотрел на нее и не мог себе представить более глубокого обожествления меня и моей жизни. И, наконец, я смотрел на нее и не мог себе представить более глубокого дна, куда нетерпеливым водоворотом меня несла речная вода.



БЫЛА ВЕСНА

Теплые звери лежали в своих клетках, им было тесно внутри, но они были вместе, и это определенным образом сближало их. Меховые шкуры становились им домом, пока души бедных тварей блуждали во тьме своих предрассудков.
На цыпочках, пока живые глаза детей леса не успели заметить меня, моего передвижения, я выбираюсь наружу, подальше от возможных взоров. «Давайте поговорим о человеколюбии?». Увы, я вопрошал пустоту — ее темное настоящее мыльных пузырей вопросов и скользких ответов.
Ничего! Звериные души лежали передо мной и передо мной простиралась их кротость. Мне нечего было им предложить, я старался вовсю, я подпрыгивал от усердия, но никто, никто не захотел меня выслушать!
Была весна, было жарко, было грустно, было, было…



ГРИБНОЕ ЛЕТО

Я безмолвно ложусь рядом с тобой, и это мне кажется верхом блаженства. Когда какой-нибудь звук нарушает такую желанную тишину, мне становится не по себе, и я взываю о милосердии.
Зачем, зачем это лето настало столь неожиданно! Его плотное одеяло накрыло меня с головой и убаюкало совершенно бесповоротно. И вот я лежу, бархатные слезы катятся сквозь полузакрытые ресницы. Я плачу, я склоняю голову, я перебираю мысленно все то, что смогло дать мне это лето. Настроение и ощущение, эти два производных, от которых у меня голова идет кругом!
Тем летом мы собирали грибы, мы шли, взявшись за руки, мы были счастливы, наши корзинки были переполнены, шляпки, ножки — все было здесь, живое и уже наполовину мертвое. Ах, этот запах!
Никого не было рядом, я обернулся, и, убедившись в том, что нахожусь действительно один, выбросил все содержимое лукошка. Фразы, как и грибные останки, так и сыпались на землю, я говорил, я проговаривал бесчисленные слова, они казались мне такими же увядающими, как и эти чудесные грибы!
Все было бессмысленно, ничто не имело значения, повторяя это, я безжалостно втаптывал их в землю, я старался искромсать их как можно тщательнее, что бы всякая память о тех прожитых днях лета, легла успокоенным покрывалом и уже никогда, никогда не смела беспокоить меня ни в воспоминаниях, ни наяву!



СЧАСТЬЕ

Маленькие пальчики бежали, не останавливаясь, впопыхах, они совсем позабыли об осторожности, и их светлые плащики развевались на ветру, отчего даже невнимательному наблюдателю было ясно – это беглецы, и они спешат укрыться от опасности слишком поспешно, слишком суетливо!
Когда наступил вечер, а за ним ночь, они все еще неслись по полям и горам, через реки и водоемы, сквозь селения и города, к людям и прочь от них. Каждый неверный шаг их грозил бедой, неверное решение было чревато гибелью, но пальчики бежали, бежали, не обращая внимания на усталость, голод и боль, страх и отчаяние.
В далекой стране, на вершине горы, в неприметной хижине их ждала удивительная, измученная горем и ожиданием девушка. Она была необыкновенно красива, пожалуй, как никто больше на земле, целыми днями она упражнялась лишь в одном – в искусстве горького ожидания.
Она была одинока и печальна, но сил ей придавало ее искусство, доведенное до совершенства — в нем ей не было равных!
Однажды, после того как в очередной раз взошло солнце и жизнь снова пробудилась, повинуясь неизменному закону природы, девушка, по обыкновению устремив взор из окна своего дома, разглядела вдали небольшое облако пыли, приближающееся к ней по дороге, которая петляла в сторону ее дома.
Когда они встретились, когда она прижала их к своей груди, когда они заволновались и затрепетали в ее ладонях, она поняла, и это было похоже на единственно истинную правду, которая случилась с ней в жизни, – это и есть счастье, счастье, которое даровано ей и никому более, счастье, от которого у нее перехватило дыхание! Это было невыносимое счастье сжимать в своих руках эти пальчики!



ОСТОВ ЖИЗНИ

Крупные капли дождя барабанили по водосточной трубе, крыше, ступенькам крыльца, казалось, по всему миру. Было еще светло, но крики уже долетали, и не было спасенья, никакого убежища, чтобы укрыться от них, перестать их слышать! Это было невыносимо, но невыносимее было то, что ночь еще не опустилась, – значит, ночью крики станут ярче, станут еще пронзительнее.
«Никакого спасения», — подумал я.
До Рождества оставался один день, но что значил он в этой ситуации, в этом доме? Теплившаяся еще до недавнего времени надежда угасла, как только наступил сегодняшний день, сегодняшний вечер и сегодняшнее настроение. Я сжимал в своих руках четвертинку черствого хлеба, понимая, что мне придется съесть ее еще до наступления темноты, до того, как эти существа заглянут мне в глаза, и я сойду с ума от ужаса и отчаяния.
Я берег свое сокровище для себя, но, по-видимому, это было напрасно, твари не дадут мне последнего шанса, и я потеряю его, как потерял все то, что мне было дорого. Сомневаюсь, что в моих силах передать Его кому-нибудь для сохранения жизни и ради продолжения рода человеческого, ведь я был единственным человеком на этом острове. Силы мои уходили, твари подходили все ближе, и у меня не было никакого плана, чтобы избежать их наступления, и никакой возможности отбиться от них и одержать победу.
Внезапно мне пришло в голову: необходимо использовать силу дождя, и тогда, быть может, еще появится надежда, и я смогу побороться, смогу поквитаться за тех, кого уже нет со мной. Я обнажился, встал в полный рост и поднял руки к небу. Теплое свечение окружило меня, волна, вибрируя, пробежала по телу, я был готов. Напрягая последние силы, я выдохнул из себя: «Вода, я отдаю тебе всего себя, прими меня!».
Внезапная тишина окружила меня, стало совсем светло, не слышно было даже капель дождя, и тогда я понял, что у меня получилось, получилось отбить у страшных существ то единственное, что имело значение в этом мире, то, ради чего все мы приходим в этот мир, – ради сохранения Остова жизни.



ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Я уже был уже достаточно взрослый, когда решился на свой личный подвиг. Слепой случай и неимоверная решимость сделали свое дело. Сделали свое дело и отвернулись от меня. Так было, так и останется навеки.
Кожа, в которою мне приходилось быть завернутым столько долгих лет, и звуки, которые я ежечасно испытывал на себе, стали нестерпимы, непереносимы, и, в конце концов, я решился на полное бегство, на полное освобождение.
Нелепое и одинокое всегда стояли со мной бок о бок, но сейчас был не тот случай, сейчас все происходило совсем по-другому. Я закричал и кричал так страшно и пронзительно громко, что крик перестал существовать в моей больной голове.
Где я? Что я? Прекраснее места я никогда не видел, отступила боль, исчезло всякое страдание, я задул все свечи, я удовлетворенно кивнул себе самому головой, я улыбнулся, я захохотал.
Так я родился заново.



СПРОСИ

Когда меня спрашивают о чем-либо, я всегда молчу, я молчу, несмотря ни на что. А вы? Когда темные глаза чужого любопытства пытаются заглянуть в вашу пульсирующую душу, как поступаете вы? Оттягиваете ли свой небрежный ответ, либо стремитесь немедля угодить?
Так случилось тем давним утром, весной с ее неуверенными потугами обогреть и приютить каждого, кто стремится под ее покров. Очередной вопрос о моем благополучии, признаться, застал меня врасплох. Я выдохнул, стало сухо во рту, голова закружилась, тело слегка онемело, но я устоял.
Зачем, зачем они меня спрашивают? Отчего, отчего тратят свое время на эти пустые вопросы?
Внезапно я понял: немощь и пятно страха за себя – вот, что заставляет их двигаться вперед, в моем направлении. Я стоек, но однажды и моим силам придет конец. Подозреваю, что я вскрикну, а вскрикнув, упаду навзничь, и оторванная моя голова будет им немым упреком, ибо сказать я уже не смогу ничего.



КРАСАВИЦА И КРАСАВЕЦ

Она была красавицей, он – красавцем. Они шли вместе, они жгли свои чувства. Слагаемые их отношений и маленькое беспокойство оберегалось ими двоими, как нечто святое. Все было чудесно, и утро каждый раз зажигало светильник неги в их маленькой спальне, вечер любовно тушил его, и все были счастливы.
Потом настал день, красавица извернулась и стала осторожной, красавец вытянулся и назначил себе цену. Обоих ждал водоворот, который был обязан унести их легкие лодочки в просторы неведомые.
Красавица заломила руки, испытывая тоску и печаль, вздохнула горько и распростерлась на пороге. Он подошел к ней и прилег рядом. Они молчали, только тихо дышали, только вздыхали.
Так родилось начало их бед, родилось холодное прикосновение к устам, родилось непонимание, от которого зависело все дальнейшее.



ТУПИЧОК

И надежда, и успех, и вообще все-все на белом свете берет начало отсюда, из этого места, из этого тупичка. Он теплый, он светлый, он небольшой, но уютный.
Маленькое всегда идет рука об руку с большим, и тупичок это знал, оттого он и жил в мире с самим собой, и со всем миром вокруг.
Раньше многие пытались нарушить его спокойствие, многие надеялись сломить его, подточить основу его веры. Он это знал, как знал и то, что ему необходимо держаться. Даже тогда, когда, казалось, уже не было сил, – он понимал: стоит лишь немного уступить, ненадолго забыться, нечаянно оступиться, как все закончится. Весь этот мир с его красотой и убожеством, с великолепием и уродством – все это растает без следа, если он, тупичок, не устоит. И он держится.
Загляните себе в душу, загляните и, не напрягая зрения, присмотритесь, нет ли его там, в тех потаенных уголках, в темных, или светлых сторонах вашего жилища?



КРАСНОЕ НА ЧЕРНОМ

Весь день меня баловала природа – то внезапно черные тучи растают вникуда, и засветит долгожданное солнце, затем ветер, утихомирившись, осядет где-то далеко-далеко, словом, окружающий мир был расположен ко мне приветливо и благосклонно.
Тем ноябрьским утром я вышел на балкон, потянулся всем телом, разглядывая с удовольствием лепнину, обрамляющую козырек и стены, и улыбнулся. Все было замечательно, душа пела, настроение было хоть куда, и меня тянуло на великие дела.
Шнурок – легкий порыв ветра, фарфоровая чашка, в белизне своей возвышаясь над обыденностью быта, – все вокруг складывало свою песню, свой ритм, звучавший в резонанс, казалось, с самой природой.
Мои мысли были заняты тобой и собой. И конца и края этому не было. Тени и призраки отошли в свой, потусторонний, мир, черным покоем простирающийся за пределом, за чертой. Я знаю: там царят иные порядки, иная красота там правит бал. Объедки и тлен там чувствуют себя хозяевами.
Казалось, все настроено в унисон инструменту, все движется синхронно, в соответствии с моими мыслями и желаниями. Но, к сожалению, – и мне пришлось пожалеть об этом довольно скоро – в безмятежное существование вкралось незаметно, почти невидимо, то одно, что дало начало другому положению вещей. Оно было одно, но и этого было много – это было одно желание, желание испить красной крови, крови моего несчастного тела, протестующего и приносящего раздор в столь совершенный миропорядок.



ГЛАЗА

Море, море! Я слышу, как оно шепчет и читает, читает вслух бесконечную свою повесть. Ах, как это прекрасно! Запахи и ветер, мысли и чувства, тепло и озноб, все это присутствует в шипении моря.
Когда этому человеку сказали о его неизбежной кончине, он попросил лишь об одном: чтобы его привезли на это море. Там его мысли смогут успокоиться и прийти в порядок от всего того, через что ему пришлось пройти.
Крикунья чайка – милая снаружи и беспощадная внутри, снедаемая голодом, раскрывая глаз и закрывая свою душу всякий раз, когда того требует убийство, она кружила над теплом этого человека и она пела свою песнь. Песнь радости и надежды на новую жизнь. Но человек не знал этого, он лишь мог восхищаться полетом птицы, глядя на нее, на ту высоту, где она кружила, своими подслеповатыми, но от этого еще более прекрасными глазами, глазами, в которых читалось его изумление, глазами, которые станут для хладнокровной птицы спасением.
И она будет ему благодарна, до тех пор, пока еще более прекрасные глаза не завладеют ее вниманием безраздельно.



КАТАФАЛК

Скрип-скрип, бряк-бряк, наступает осень! В ряд идут и маршируют песни.
Катафалк среди прочих подобных тоже тащится и ковыляет. Басом свистит, хрип выдает, но движется. Мне понравилось его тело, такое незамысловатое и крепкое, такое неровное, но изящное. Манящее и отталкивающее одновременно. Как такое может происходить, не знаю!
Это невесело, это даже очень пугающе! Но ноги мои сами, увлекшись, ступают к нему, руки, не сопротивляясь, тянутся в его сторону. Голова так и норовит прилечь на его туловище.
Кто-то шепнул мне: «Пойди за ним, не пожалеешь, в нем вся мудрость эпох, в нем все ответы на все вопросы, он желанен, он сладок, он заманчив, он обогреет и даст кров, в нем смысл, начало и конец в нем»!
И тогда мои глаза внезапно стали шире от удивления – вместо черного, обсыпанного тленом старого катафалка я увидел, своим внутренним взором узрел, как прекрасен он на самом деле, как душа его, переливаясь всеми цветами радуги, плывет среди нас и светится от доброжелательности!
Мне стало грустно и обидно за всех людей, которые бежали от него, ненавидя его и проклиная! Это было незаслуженно! Бедный! Я сорвался с места и в три счета настиг его, перемахнул через жалкую оградку и вытянувшись всем телом, замер на его прохладной груди.



ДРЕМА

Москиты прилетали и улетали, море шумело и затихало, мне было легко и расслабленно-спокойно. Мухи садились на обнаженное плечо и взлетали, сыпь песка возникала на коже и исчезала, ветер проходился по мне своей легкой ладонью и, похлопав, исчезал.
Мысли мои бредились, в видениях переплетались, перемешивали волокна слов и картин в красном, расплавленном сознании. Было хорошо, было не слишком жарко, но достаточно, чтобы забыть обо всем несущественном и волочить за собой лишь стоящее внимания.
Мир и я – эти слова отдавались мне без проволочки, без даже секундного размышления. Кто я в этом песке и кто я под этим солнцем? Молчание, мигнув, спешило объясниться, но я считал – не нужно слов. Не нужно вопросов, не нужно ответов. Маленькие крохи идей, не успев народиться, рассасывались в никуда; в молчании и в кустах шепота пробегало, как треск надломленной, сухой ветки: ты здесь, ты наедине с самим собой и ты – невольник.
Так я познал это чувство миротворения, чувство избыточного влечения к тому, что называется мир грез.



МЕСТЬ

Это было во время грозы, во время дождя и сверкающих молний, во время того, как я искал тебя. Среднего размера камень лежал на мостовой, и причина его успеха была в ожидании. Мною двигал инстинкт, мною двигал порыв, который не оставлял ни минуты для спокойствия. Спустя столько времени, через столько повторяющихся, однотипных дней я не нашел ничего лучше, чем подобрать этот камень и сунуть его себе за пазуху.
Он посмотрел на меня лукаво, он вынудил меня отреагировать – нет, не теплом моего сердца я должен был согреть его, лишь волей, но подожди…
Ширина улицы подсказывала, что пересечь ее незаметно не удастся, и я избрал путь прямолинейный как жезл регулировщика. И вот я уже здесь, на месте, и мое сознание вдруг прояснилось необыкновенно, я осознал, сколь нелегким должен стать мой поступок.
А он все не успокаивался, он все ерзал, он все время просился на волю! Его каменное сердце кричало ко мне, его каменное сердце давило своей тяжестью, его каменное сердце рвалось у меня из груди.
И я, тот я, который уже в тысячный раз, повторяя, как молитву, день за днем произносил ее имя, ее имя на все лады проговаривал, как нежный цветок, лелеял и оберегал от суетного, я, я решился на это!
И, уже сбегая по ступеням обратно, рассыпая по дороге остатки ненависти, я понял, как это было легко и по-будничному обыкновенно. Ведь, когда он остался лежать на полу, а его костяная крепость оказалась не такой уж неприступной, как я предполагал поначалу, когда он остался там один – а он остался там ОДИН, – я почувствовал себя удовлетворенным, нет, даже более того, даже слишком удовлетворенным – мне нравилось это, моя месть того стоила! Ведь он больше никогда не сможет прикасаться к ней, ласкать ее, делать ей хорошо, больше и лучше, чем мог делать это я сам. И это того стоило!



КАРНАВАЛЬНАЯ НОЧЬ

И вот настал день и час, когда зажглись фонари и окна засветились яркими огнями. Настал день карнавала. Музыка звучала, музыка пела, и люди – сплошь разряженные дамы и кавалеры, – не спеша шествовали вдоль аллей, по направлению к большому дому.
Сюртуки из дорогой ткани, их тончайшие покрои, запахи женских духов – все это мне представлялось верхом блаженства. Я плыл рядом с людьми, рядом с ними я чувствовал себя почти счастливым. Казалось, это будет длиться вечно, вечно будет карнавал, эти маски, костюмы, звон бокалов, неторопливые разговоры. Но так же я понимал, что время, этот ненасытный едок, уничтожает минуту за минутой всю прелесть карнавальной ночи. Постепенно все исчезнет, все растворится без следа, без начала и конца.
Я попытался было ухватиться за краешек, за самый краешек этого волшебства, дабы продлить, если не оставить себе навсегда, эту восхитительную ночь. Увы, этого мне не удалось сделать. Черные пятна все более проступали на белоснежной скатерти, ткань расползалась у меня прямо в руках, и я с рыданиями бросил это занятие.



НЕ ТОРОПИСЬ

Мой фронт, мой рубеж проходил слишком близко к ним, чтобы его не могли не заметить. Я вставал в полный рост, я вставал прямо на главной площади, я вставал, чтобы меня все видели. И, увидев, воскликнули, и, увидев, воспрянули, и, увидев – почувствовали себя плохо.
Но нет, их время еще не пришло, их время еще не вызрело до нужной формы, их потуги не имеют пока никакой ценности для меня. Этот переворот, который я им заготовил, не должен быть представлен сейчас.
Мне не терпится снести им зады, мне не терпится восстановить справедливость, мне не терпится вооружить их молотами и дать им в руки флаги, обновленные флаги, флаги, не замаранные совестью и незапятнанные бесчестием!
Я тороплюсь, я знаю, сколь время беспощадно, я спешу. Но я слышу, как тихие голоса по нарастающей шепчут, напевают, звучат все сильнее: «Не торопись». И таких – легион.



ДВОЕ

Я в очередной раз пытаюсь решить эту головоломку, в которой двое бродят по лабиринту и никак не могут отыскать друг друга во тьме, я ломаю голову над этой задачей – как соединить их и вывести из заколдованного, проклятого пространства, дав им новую, счастливую жизнь.
Две маленькие фигурки слишком малы, чтобы воспринимать их всерьез, но я знаю, что это обманчиво, я знаю, как им неуютно и страшно во тьме, и чувствую себя обязанным указать им путь, зажечь свет в конце туннеля! Беда в том, что я и сам не знаю, где выход из лабиринта, моих познаний явно недостаточно для того, чтобы подарить им надежду. И, что бы ни говорили окружающие, они сами никогда не смогут найти выход, ибо они во тьме.
Надежда еще какое-то время будет согревать их души, в отчаянии они будут всматриваться во мрак, двигаясь на ощупь и пытаясь определить правильное направление к выходу. Обессилев, они прижмутся друг к другу, пытаясь согреться теплом своих тел, это удастся на некоторое время, но ненадолго.
Они умрут и, умирая, обнимут друг друга из последних сил, поцелуй их будет кратким по отношению ко времени, но бесконечно долгим в замершем пространстве.



БЕГ

Ветки хлестали меня по лицу, ветер больно бил по глазам, царапало все – листья, сучья, осколки стекла, обрывки бумаги. Я бежала очень быстро, я бежала, несмотря на страх, несмотря на неизвестность, подстерегающую меня впереди.
И руки, и локти, и все самые маленькие части моего тела – все они были поглощены этим бегом. Я бежала от наковальни и от молота, от немого неучастия моей судьбы, от единственного и желанного мной, но недоступного. Я так старалась бежать в сторону света, я так старалась бежать в сторону, противоположную измерению отношения моего тела к плоской земле!
Бег внезапно закончился – я застыла у обрыва, каменные комья земли черным ужасом срывались в пропасть, во мрак пустоты, в немую вечность. Отступив, переведя дыхание, с дрожащим телом и мятущейся душой, я поняла, что я бежала от самой себя. От самой себя и от него, того, кто был повинен в моем беге. Это слабо помогало, но было все же лучше, чем ничего. Мертвенная бледность разлилась по моему лицу, я это чувствовала как никогда остро, лоб стал прохладен, и, закрыв глаза, я осознала, я осознала четко и недвусмысленно, что я была одна, а он даже и не подозревал о моем бегстве.



КОМНАТА

Покойник, озираясь, выходит из комнаты, держа в руках вазу с цветами. Комната, опустевшая и одинокая в отсутствии кого бы то ни было, становится похожа на вышедшего покойника.
Дверь с тугим замком, с царапиной посреди своего тела и скрипучим нравом закрывается сама собой за покойником. Мы не видим того, что происходит в комнате, но мы подозреваем, что там не все ладно.
Покойник, присев на краешек кресла и придерживая одной рукой вазу с цветами, бесцельно скользит взглядом по закрытой двери. В голову ему приходят разнообразные мысли, но он гонит их лениво и не торопясь.
Слышится шум за закрытой дверью, он происходит из неизвестного источника и находится в пустой комнате. Покойник встает, и, волоча ноги, идет в сторону комнаты. Покойник неловко разжимает руки, и ваза падает на пол, разбиваясь и обрызгивая водой его брюки. С трудом передвигающиеся ноги покойника наступают на живые цветы, выпавшие из разбитой вазы.
Он с усилием открывает дверь, переступает порог в мокром костюме, и дверь со скрипом закрывается за ним. Слышен непродолжительный шум. Затем все стихает, и мы вновь видим невредимую вазу с живыми цветами, находящуюся по эту сторону от закрытой комнаты.




ВСТРЕЧА

Однажды, когда было уже далеко за полночь, я торопливо спустился по лестнице и вышел из дому. Стояла холодная зима. Медленно кружась, редкие снежинки парили в свете фонарей, неторопливо падая на мостовую, одинокие скамейки, крыши домов, на мои плечи.
Я шел, побуждаемый какими-то внутренними, непонятными мне силами, лишь со смутной догадкой, заставившей меня в столь поздний час выбраться из теплой постели. Путешествие было недолгим, и, когда ноги сами привели меня к высокому, ярко освещенному и шикарно отделанному парадному, я практически этому не удивился.
Войдя внутрь, я увидел множество горящих светильников, стоящих один за другим вдоль длинного коридора, ведущего к одной-единственной двери. Все вокруг было обито красной тканью, и дверь тоже была красного цвета, но в обрамлении золотой рамы, словно подчеркивающей торжественность обстановки. Немного постояв, я догадался, что, по-видимому, мне нужно пройти к этой двери и заглянуть за нее. Так я и сделал.
Войдя внутрь, я увидел пустую, темную комнату средних размеров с зажженной лампой, горящей мягким светом, отчего атмосфера в полумраке создавалась уютная и умиротворенная. Я затворил за собой дверь и только тогда обратил внимание на сидящего в углу, как мне показалось, в напряженной позе, странно одетого человека. На нем был черный плащ до пят и такого же цвета котелок на голове, вот, пожалуй, и все, но одна деталь была любопытной — на коленях у него лежало ружье. Как только я обратил на него внимание, он зашевелился и приветливо сказал: «Здравствуйте, меня зовут Морри, я пришел за вами, и с этих самых пор вы должны взять на себя обет ни о чем меня не спрашивать».
И столь неумолимое двинулось на меня, и столь неумолимое двинулось на меня, что я опешил, а опешив, заплакал.

Петя Птах: Из НОВОЙ МЕКСИКИ

* * *

видишь буквы
на лебеде
гаснущие одна за другой –
пусть погаснут хоть все!

…………………………….

с глаз долой
с глаз позорных родив эти иглы
царапающие часослов
скинув бремя надежд
превзойдя
глупой кожи наряд
глупой кожи наряд
я могу теперь скинуть

а слова?
(видишь соль за окном)
а глаза?

…………………………….

помнишь мученика –
он проклинал медведя и призывал Бога
не помогло

так и голый – не лебедь уже, а шов
так и я

уже проклял жизнь
но ещё
к сожалению
не покончил с собой




* * *

вот и всё
и не пой, и умри
и разбей гармонику
(проторчи ханукальные деньги,
пропей наследство)
но так не бывает
ты возвращаешься переродясь из роддома
костёр из тебя возвращается
спящего переносят в рот,
а меня – выпроваживают

вот и всё
обваляй мясо в кофе
сотри в порошок, извиняюсь, гермафродита
я – Дионис, дающий тебе советы
у тебя в голове, а не где-то
у тебя в пизде, а не где-то
ты возвращаешься переродясь из роддома
засахаренные переулки тебя встречают
летящего приглашают в рай,
а меня – выпроваживают




* * *

хоть на том спасибо говорит слон
что вы не отрезаете у меня хобот
не прокалываете развевающиеся уши
не клеймите калёным железом
серую жопу




* * *

преспокойно проотвечавшийся перечисляет:

ещё одна порция
любезной моему сердцу
лапши с тунцом

солёные огурцы и орехи

прекрасные и недорогие бананы

сыры-утешители, детские потроха

никакого позёрства, а только

еда и останки

курица (но не презренная курица)

грамотное рагу

позвонки выпадающие из дамской сумочки




* * *

Боже, какие уродливые студенты!

новая лирика

новые талисманы

татуировки на звёздах и на собравшихся у пиццерии:

луна на руках несёт солнце

на горизонте виднеется

огромная статуя волка
или лучше
статуя огромного волка




* * *

ты голая посреди мрака
нет, слепая как крот посреди университетской библиотеки
краснокожая глина под снегом-захватчиком
Таня, пиши мне почаще
звони мне, Смадар
во затмении сладком, по шею в моих бородах
во повидлах по банты –
огромная как снегопад посреди заграницы
похожая на отсутствие почты
стоит твоя статуя;
связанная по рукам и ногам будто тень, будто глина
хороша как весеннее обострение
лежит твоя статуя




* * *

не дарил бы ты пасмурным водам кольца
а что делать?
(а кому что дарить?)

          приношу на алтарь крокодила
          не слышу «спасибо»

приношу тебе камень, река
но тебе не нравится

я ущелье, шуршащее как целлофан, сам река

биография и гюрза

узел пищи и горя

причащённая служб и вращений
коричневая река

приношу тебе память
(зачем?)

приношу тебе камень
(опять)

          приношу напоследок ужа
          не слышу «ура!»

я – стезя, я ссыпающееся в воронку зерно

летом комары, зимой холодно

не подступиться к тебе с дарами
и ритуалами

ладно, не камень –

кольцо

о котором здесь речь.




* * *

заливаясь слезами
она отворяла ему ворота:
заходи, новый царь
отведай моей передачи ключа
съешь волшебного
съешь волшебного пирога

здравствуй город, спасибо за мазохизм
(да здравствует новая жизнь!)
всем народом давай-ка теперь
подержи меня за язык
я рыбачить пойду
ну а ты вари борщ, да свети маяк

заходи, победитель
потрогай везде языком
мы порезали свёклу смешную
постелем торжественный тук
уж пожалуйста
уж пожалуйста оставайся у нас всегда

заливаясь слезами, ответствую: хорошо
моё прежнее царство справляется кое-как
подарите мне пенсию
очень престижную резиденцию
как ни как новый царь,
не насильник с вокзала

привет тебе, город – не город, а городок
умиления власти
расслабленный поцелуй
из еды обожаю жаркое
из процедур –
передачу ключа и рыбалку,
осиновый кол




* * *

я разное
проклинала немного по-разному:

в сонную Библию
перхоть макаки затёрла

конному памятнику
изловчась обкончала подковы

я прокурору саркому, фрегату – шторм

на «янтарь» плюнула

на непонравившегося прохожего плюнула

на красавицу плюнула и затопала

заклинанию приказала: кашель, летай!

шикнула на сердца и сердца погасли.

города приходили кланяться

Лондон, Санкт-Петербург, престарелая Хайфа:

уйми своих крыс, колбаса, приструни бронхит

мы дадим тебе жирную

жирную подать и мзду

меру золота

меру слёз

заберите, не надо

хочу одного –
пережить седину своих внуков




* * *

устало ей говори: есть небо

перед ним государь и поэт расстилают отечество

а поодаль дол, то есть дом
и приснившийся коридор
где за волосы трогают сумасшедшие

вертикаль
(отчего это ты устал?)
говори ей уверенно: есть
бесконечный корабль

его мачту растит
параллельная звёздам земля

(не природа, а день)

есть леса
где усталый медведь говорит:
есть контакт!
одобряю расстрел христиан

и блаженная доля опять

там где ты мне жена.

Анастасия Афанасьева: БЕЛЫЙ ФЛАГ

***
Мимо тихой воды по большому берегу,
мимо большой по тихому
мы идем, не оставляя следов

Развеваются наши флаги
жителей безымянной страны
без выезда, въезда, границ

Мы останавливаемся у большого дерева,
машем своим мертвым
наши флаги повисают неподвижно

Кругом ни звука

Мы всегда боялись приходить сюда
оказываясь лицом к лицу
с теми, у кого ни глаз, ни ртов,

сияние вместо лиц.

Мы боялись этого света,
пока он не касался нас,
мы боялись, мы переставали бояться

Каждое его касание оставляло внутри нас печать,
мы переставали идти, мы падали,
мы возвращались на улицы города.

По мощеным улицам мы идем, светятся наши открытые рты,
будто свет включенный, чтобы разбудить,
мы пробуждаемся, что-то вздрагивает

Вздрагиваем, внезапное касание света
Ясность

Не боишься ли ты так же, как я не боюсь:
наши следы на полу, наши глаза и рты,
наша постель, как выброшенный белый флаг

Я вижу тебя так ясно, что не могу говорить

***
Дай нам сил ни о чем не просить тебя, Господи:
здесь, где я забываю, чем мы отличаемся от птиц,
когда они проносятся с криком мимо нашей веранды,

где падает на твое лицо закатный свет,
и я не отличаю тебя от солнца,

где тело мое наливается силой, как яблоня,
где под яблоней я сижу или вырастаю вместе

с травинками и бутонами,
что говорят между собой на откуда-то знакомом мне языке,

а я отвечаю им,
а я с тобой говорю,

будто не было ничего до этого,
будто мы только учимся нашему языку —

и умеем одно только слово:
да, и — бессловесно — Господи

***
В красной ярости, водянистой, сверкающей
ранними каплями дождя,
как вот эти розы, что тянутся вверх,
насколько прочным должен быть
внутренний металл, чтобы не
расплавиться, чтобы остаться?

В оранжевом отчаянии, с черной серединой, стелющемся
по земле, как вот эти цветы, наводнившие террасу,
насколько легким должен быть
внутренний плот, чтобы не
утонуть, но дрейфовать
по их поверхности?

Насколько холоден
должен он быть,
чтобы гасить собой пламя без лица,
съедающее и розы, и оранжевые цветы,
оставляющее после себя
такую пустоту, перед которой
бессильна любая детская песенка-заклинание

Насколько прост
должен он быть,
чтобы из пустоты в пустоту
в пустоте и внутри пустоты
произносить слова,
полные смысла,

но, сказанные вслух,
имеющие отчетливый вкус
сгоревшей бумаги

***
здесь, откуда все ушли,
он стоит, озираясь по сторонам
деревянные стены дома
трогает он чтобы ощутить:
здесь есть дерево, значит,
где-то есть лес

откуда все ушли
смотрит на оставшегося
удивленно и благодарно
кивает ставнями
хрустит половицами как костями

он слушает, думая:
так много воспоминаний
так мало памяти

как эта доска —
память о лесе,
не воспоминание,

так человек —
память о ком?
не воспоминание

смеется что-то сквозь щели в досках
во времени
откуда-то знаком этот смех

что должен он сказать?
как он, заблудившийся, неуверенный, потерявший опору,
сможет превратить это место
в живое?

смеется он, вспоминая,
нет, это смеется сама память,
соединяется с ней его смех,
и поднимается он все выше, выше,

где память о верхушках деревьев
вытекает прямо из его ступней
и лежит перед ним
как большое облако моря

***
Виноград, кажется, приходил и звал,
голосом старым, как эти доски,
шуршащим, как эти травы.

Орех, кажется, звал и кивал
одобряюще, когда я порывалась встать,
но снова возвращалась на скамейку.

Кажется, в воздухе звучала простая песенка,
потерянный в детских вечерах мотивчик,
то ли птичий, то ли воздушный

Он порхал, будто голубой мотылек, то ниже, то выше,
и мне послышалось, только послышалось,
какое это имеет значение.

У своего места простой и чистый голос,
ясная мелодия, что садится и взлетает,
неуловимо, а я ее ловлю

Листья ореха и винограда шумят согласно,
направляя свое послание к небу,
и я вдруг слышу детский голос,

и оказываюсь на своем месте,
на минуту, как пыль, отряхивая с себя чужое

***
потому что о реке сказано все,
потому что ничего не сказано о реке —
о ней нельзя говорить.

можно стоять, закатив штаны до колен,
и смотреть, как вода касается кожи,
как она обнимает, как благоволит.

потому что все сказано о том, как стоять в реке,
потому что не сказано ничего —
об этом нужно молчать.

просто стоять, смотреть, обнимает, благоволит,

смотреть, как вытесняет вода
пустоту,
отчаяние,
усталость,

присаживаться на корточки,
зачерпывать руками,
умывать лицо,

чувствовать, как стекают по коже капли,
маленькие посланники моря,

что стоит внутри человека,
а само больше, чем человек,

о котором сказано все,
не сказано ничего,

только пить из него,
заходить по щиколотки,
по плечи,
нырять,
тонуть,
никогда
не возвращаться,

видеть во сне,
плакать о нем,
петь,
любить

***
раньше ты носила
чужое лицо.        как тень
лишенное черт

иногда оно приближалось
похожее на просмотренную
мимоходом фотографию в интернете

окно открыто —
окно закрыто

потом ты надела знакомое
вокруг него будто летали
искорки невидимые      электризовали

стояло оно передо мной
как воздух после грозы
и ничего не коснешься: ток

окно открыто —
окно закрыто

дальше было близкое
известное когда спит
и оживает, просыпаясь

это будто принадлежать тайне:
сидя в театре, знать, что происходит
за кулисами до и после

окно открыто —
окно закрыто

потом оно стало родным
как утро или воздух
или как собственное

это будто стирание грани
между изображением и смотрящим,
когда они делаются едины

окно открыто —
окно закрыто

я пишу это, слушая
мелодию красоты,

изначально говорящую
через твое лицо

красоты, что была и будет,
раньше нас и помимо нас,

что исчезает и возобновляется,
повторяясь.      и повторяясь
без конца

окно открыто

***
будто само солнце поднимает меня на желтых ладонях,
и подбрасывает, как ребенка, звонко смеющегося, когда
макушкой он врезается в голубое.

будто само вращение земли запускает движение зеленых полей,
с разрозненными одинокими деревьями, фиолетовыми цветами,
коровами, будто бы упавшими сюда бело-коричневыми кляксами.

будто из самого ветра кто-то построил невидимую остроносую лодку,
несущуюся по воздуху, будто и нет в ней никакого человека,
а я — есть, я здесь, открыты мои глаза,

я вижу необъятное, лежащее передо мной, вижу, как надвигается
и не заканчивается дорога, слышу гул
воздушного мотора.

и нет у меня слов, и бессловесна моя благодарность,
бессловесно мое доверие, и там, впереди, как и здесь —
все зеленое, желтое, голубое.

настолько я есть здесь вся, целиком, как и солнечные ладони,
и прозрачная лодка, что мы неоспоримы в своей полноте,
и наше будущее уже случается в нас.

***
В тот день несколько человек
            прохаживались по перрону
в ожидании поезда, который должен был
            увезти их в сторону юга,
потому что стояло лето, у первого человека
            были каникулы,
            у второго — тоже, у третьего — отпуск.

Вокзал был белым, его похожий на небо купол
            с фресками советского времени
обещал перемены, если не к лучшему,
            то вообще перемены, синюю воду,
зеленые камни, теплый соленый ветер, птиц,
            летающих быстро,
            просто — летающих, и парящих.

По громадному перрону первый человек бегал,
            выстреливая водой из брызгалки
сделанной из бутылки из-под шампуня,
            а поезда гудели, будто переговариваясь
друг с другом, будто пытаясь напомнить о чем-то забытом,
            о чем-то важном,
          то ли спрашивали, то ли просто окликали.

Другой человек ходил по перрону в дешевых наушниках
            слушал что-то тяжелое, держал грушу за хвостик,
рассматривал ее розовые бока, о чем-то задумавшись,
            а поезда гудели, и человек вздрагивал,
будто вспоминая, оборачивался с чувством, что кто-то стоит
            за спиной,
            и вдруг вспоминал, как бегал с бутылкой из-под шампуня.

Третий человек сидел на каменном парапете,
            прикуривал, затягивался дымом,
рассматривал белые стены вокзала, электронные часы,
            и поезда гудели точно так же, как когда он
бегал с брызгалкой, ходил в наушниках, ему нравилось
            находить связь
          между прошлым и настоящим.

Далее сюжет развивается в двух возможных направлениях:
            в одном те двое прикалывают третьего
иглами памяти к зданию вокзала, одна игла пронзает
            его сердце, другая — голову.
В другом — третий садится в поезд и машет двоим, оставшимся на перроне,
            они его не видят,
            стираются в безвременье, становятся ласковыми.

Поезд отправляется (далее неразборчиво)