Никак не могу вспомнить, когда прочла его стихи впервые — кажется, они существовали всегда, и что я любила их, сколько себя помню, и если бы не Милош, то ничего бы я, ни одной строчки не сочинила бы. Он будто освободил от косности, зашоренности. Раздвинул горизонты поэзии, помог нащупать нечто важное в моем собственном мутном до встречи с ним внутреннем мире.
Его стихотворение НЕ БОЛЕЕ в переводе Владимира Британишского
Я должен рассказать о том, как изменил
Взгляд на поэзию и как пришел к тому,
Что сознаю себя купцом или ремесленником,
Одним из многих в императорской Японии,
Слагающих стихи лишь о цветенье вишни,
О хризантемах и о полнолунье.
Когда б я мог венецианских куртизанок
Изобразить, как дразнят прутиком павлина,
И мог бы из шелков, из палевой повязки
Вылущить грудь отяжелевшую, увидеть
Багровый след на животе от пряжки платья
Хотя бы так, как видел шкипер галеонов,
Груженных золотом, прибывших в порт в то утро,
И мог бы в то же время бедные их кости
На старом кладбище, чьи стены лижет море,
В слове замкнуть моем, немеркнущем, как гребень,
Что в прахе под плитой, один, ждет света солнца.
Тогда б я верил. Но в словах материю
Как воссоздашь? Лишь красоту, не более.
Так удовольствуемся же цветеньем вишни,
и хризантемами, и полнолуньем.
настолько поразило мое воображение своей простой глубиной, что я просто взяла и по-своему переписала его на свой лад в далеком 94 или 5-м году:
ВЕНЕЦИАНСКИЙ МОТИВ
Когда заводили разговор о доме
оказывалось нет ничего милее
для сердца
куда еще пойдешь
чтобы ты был кому-нибудь нужен
чтобы в доме ровные стены
лирохвосты на обоях
на картине
собаку прутиком дразнила
венецианка неопределенных лет
ничто в ее лице не изменилось
когда ты полководцем без полков
обезоружил раненое сердце
.держи его в руках самоуверенный спокойно
будто это
газета трубка для куренья
жаль что я
не шмель под потолком.
То же самое было сделано по следам не менее великолепного стихотворения
Я ПОДОЛГУ СПЛЮ
Я подолгу сплю и читаю Фому Аквинского
или Смерть Бога (сочинил один протестант).
Справа залив как отлитый из олова чистого,
за этим заливом город, за городом океан,
за океаном океан, до самой Японии.
Слева сухие взгорья с белой травой,
за ними долина, где в воде выращивают рис,
за долиной горы и мексиканские сосны,
за горами пустыня и овцы.
Когда я не мог без алкоголя, держался на алкоголе.
Когда не мог без сигарет и кофе, держался на сигаретах и кофе.
Смелым был. Работящим. Служил примером.
И для чего все это?
Господин доктор, болит у меня.
Нет, не здесь, не здесь. Сам уж не знаю, где.
Может, это избыток островов, континентов…
Невысказанных слов, базаров и шапито,
или вина по-черному, без красавиц,
будучи в скобках кем-то вроде архангела
или Святого Ежи на проспекте Святого Агнца.
Господин доктор, болит у меня.
Я всегда верил в чары и волхвования.
Натурально, у женщин одна, католическая душа,
зато у нас две. Когда выпьешь,
во сне являются далекие пуэбло
и даже земли, которых нет.
Надень же, прошу, амулеты из перьев.
Надо спасти своего
Я читал много книг, но я им не верю.
Когда нам больно, мы возвращаемся к каким-то рекам.
Помню там кресты со знаками солнца и луны
и колдунов, как они трудились, когда была эпидемия тифа.
Отправь свою вторую душу за море, за время.
Я подожду, расскажешь, что видел.
Мне очень хотелось в 25 лет написать что-нибудь хотя бы отдаленно напоминающее — о неиспытанной тогда еще грусти по родине, о неумолимом ходе времени, которого я тогда не замечала – все чувства позаимствованы у Милоша, и только сейчас я понимаю его тоску:
ПАСХА КАТОЛИЧЕСКАЯ
А что тут скажешь
плохо веду хозяйство
сплю беспокойно и ничего не читаю
кроме коротких статей в газетах
выдаю секреты
первому встречному
шепотом
чтобы не слышал никто
трогая
за отворот пальто
часики наручные
талисман у пояса
на окраине города
улица Каминского
бывшая Вилейская
сумерки сгущаются
холодает к вечеру
Пасха каталіцкая.
На первый взгляд может показаться, что ничего общего, но я-то знаю, из чего получились эти слабые ученические стихи.
Где-то я читала что ангел — единственное слово, которое не стирается от частого употребления. Возьму на себя дерзость приписать Милошу ангельский чин, потому что всегда от его имени веяло свежестью новизны, и чтение стихов его было неизменно волнующим как первое свидание. Однако, несмотря на частое чтение и перечитывание, в его строчках всегда остается загадка — так и хочется посмотреть страницу на просвет – как когда-то мальчик Алеша Пешков, читая повесть Густава Флобера «Простая душа», пораженный мастерство писателя — может внутри бумаги таится секрет, делающий текст живым и объемным?
У меня есть пунктик на почве Милоша – хочу, чтобы его знали и любили все люди. Как Деда-мороза, что ли. Потому что с ним у меня, к примеру, связано несколько волшебных историй. Вот одна из них. Когда я впервые попала в Краковский кафедральный собор на Вавеле, то имела видение. Будто бы толпы невидимых людей, наслаиваясь друг на друга и шурша подошвами, проходили сквозь телесных зримых туристов, которые во множестве бродили между гробницами огромного собора. Там еще лежала на возвышении мраморная королева с комнатной собачкой в ногах, и когда внутрь огромной этой залы заглянуло солнце сквозь розовое витражное стекло, то лицо королевы будто покрылось румянцем. Вот тогда и двинулись призрачные толпы, шаркая ногами по каменным плитам собора. Время будто остановилось в это миг. Или час. Не знаю, сколько это длилось, и они шли и шли молча.
А вечером открываю наугад стихотворный сборник Чеслава Милоша «Второе пространство» и читаю с нарастающим ужасом восторга:
W KRAKOWE
Na granicy świata i zaświatów, w Krakowie,
Tup tup po wytartych flizach kościołów,
Pokolenie za pokoleniem.
В КРАКОВЕ
На границе земного и запредельного
Топ-топ по вытертым плитам костелов
Поколение за поколеньем.
Книга так и выпала из рук: значит, он тоже видел этих призраков! Или поэтический образ из еще нечитанного стихотворения воплотился каким-то чудом в тот день и час, когда мне повезло попасть в Краков, город в котором спустя два года после этого странного привета, любимый поэт умер, успев отметить свой 93-й день рождения.
Никогда я специально переводами не занималась кроме этого единственного раза вызванного сборником стихотворений «Второе пространство». Мне подарил ее мой польский дядюшка Стах как раз в год выхода книги — 2002. И на русском языке «Второго пространства» не могло существовать на тот момент. Знаю, что сейчас она уже вышла в переводе Анатолия Ройтмана, но найти в интернете, к сожалению, не смогла, чтобы сравнить для самоуспокоения.. А потому пришлось читать как есть: на родном языке поэта.. Но так как Чеслава Милоша я очень любила, то меня не остановило плохое знанием польского (очень плохое), и вооружившись словарем (а заодно записавшись на курсы польского) я все-таки прочла эту книгу, а кое-что не поленилась и записать. Переводческий процесс оказался настолько увлекательным, что особенно полюбившиеся стихи я перевела и на белорусский:
DRUGA PRZESTRZEŃ
Jakie przestronne niebiańskie pokoje!
Wstępowanie do nich po stopniach z powietrza.
Nad obłokami rajskie wiszące ogrody.
Dusza odrywa się od ciała i szybuje,
Pamięta, że jest wysokość
I jest niskość.
Czy naprawdę zgubiliśmy wiarę w drugą przestrzeń?
I znikło, przepadło i Niebo, i Piekło?
bez łąk pozaziemskich jak spotkać Zbawienie?
gdzie znajdzie sobie siedzibę związek potępionych?
Płaczmy, lamentujmy po wielkiej utracie.
Porysujmy węglem twarze, rozpuszczajmy włosy.
Błagajmy, niech nam będzie wrócona
Druga przestrzeń.
ВТОРОЕ ПРОСТРАНСТВО
До чего же просторны небесные комнаты!
Подниматься к ним нужно по ступенькам из воздуха.
Над облаками райские ограды ни на чем не держатся.
Душа оторвалась от тела и шагает,
Помнит о том, что есть высота
И низость.
Неужто и вправду мы утратили веру во второе пространство?
и пропало, исчезло и Небо, и Пекло?
но без лугов потусторонних как нам найти Избавленье?
И где прикажете ютиться сообществу осужденных?
Плачем, рыдаем о великой потере.
Рисуем углем по щекам, распускаем прически.
Умоляем, пусть нам вернут
второе пространство.
ДРУГАЯ ПРАСТОРА
А якія ж прасторныя пакоі нябесныя!
Падымацца да іх трэба па прыступках паветраных!
Над аблокамі райскія агароджы падвесілі.
Душа адрываецца ад цела і шыбуе,
памятае, што існуе і вышыня
і нізкасць.
Няўжо сапраўды мы згубілі веру ў другую прастору?
І знікла кудысьці і Неба, і Пекла?
а без незямных краявідаў дзе нам знайсці Вызваленне?
дзе знойдзе сабе прытулак навекі асуджанных суполка?
Рыдаем-лямантуем па вялізарнай страце.
Малюем па тварах чорным, валасы распускаем.
Молімся, хай нам вярнуць
другую прастору.
ANIOŁ STRÓŹ
Mój anioł stróż przybiera we śnie kształt kobiety.
Nie zawsze tej samej. Wie, że ja, cielesny,
Potrzebuję miłosnego dotyku.
Nie łączymy naszych członków,
Ale jest bliskość i dobre porozumienie.
Nie wierzyłem w obecność aniołów, ale sny się odmieniły.
I kiedy niedawno znalazłem podziemną grotę ze skarbami,
Razem przesuwaliśmy worki, a ja prosiłem
O jeszcze chwilę snu dającego spokój.
АНГЕЛ ХРАНИТЕЛЬ
Мой ангел хранитель принаряжается во сне наподобие женщины.
Не всегда одной и той же. Знает, что я, телесный,
И нуждаюсь в прикосновеньях.
Мы не связаны частями тела,
но есть между нами близость и взаимопонимание.
Я не верил в существование ангелов, однако сны это отменили.
И когда недавно я оказался в пещере, полной сокровищ,
разом ко мне придвинулись мешки, а я просил
о хотя бы еще одной минуте сна, дающего успокоение.
АНЁЛ ВАРТАЎНІК
Мой анёл вартаўнік прыбіраецца ў сне, на манер жанчыны.
Не заўсёды адной і той. Ведае, што я цялесны,
Любоўнага патрабую дакранання.
Мы не звязаныя ніводной часткай цела,
Але ёсць паміж намі ўзаемаразуменне.
Я не верыў існаванню анёлаў, але сны недавер мой адмянілі.
І калі неяк раз апынуўся ў пячоры са скарбамі,
Разам да мяне пасунуліся поўныя мяхі, а я прасіў –
Дайце хоць яшчэ хвіліну сна, што нясе заспакаенне.
WYSOKIE TARASY
Wysokie tarasy nad jasnością morza.
Pierwsi w hotelu zeszliśmy na ranne śniadanie.
Daleko, wzdłuż linii horyzontu, manewrują okręty.
W gimnazjum Zygmunta Augusta dzień zaczynaliśmy pieśnią
Kiedy ranne wstają zorze.
Ledwie oczy przetrzeć zdołam,
Wnet do Pana mego wołam,
Do mego Boga na niebie,
I szukam Go koło siebie.
Całe życie próbowałem odpowiedzieć sobie na pytanie: skąd zło?
Niemożliwe, żeby ludzie tak cierpieli, kiedy Bóg jest na niebie
i koło mnie.
ВЫСОКИЕ ТЕРРАСЫ
Высокие террасы над морем синим ясным.
Первыми в гостинице собрались позавтракать.
Далеко, вдоль линии горизонта, плавают парусники.
В гимназии Зигмунда Августа день начинался с песни
Когда просыпаются ранние звезды.
Как только глаза открываем,
к Господу Богу взываем,
к Спасителю за облаками,
ищем Его рядом с нами.
Всю жизнь пытался ответить себе на вопрос: откуда зло?
Невозможно, чтобы люди так терпели, когда Бог на небе
и рядом со мной.
ВЫСОКІЯ ТЭРАСЫ
Высокія тэрасы над морам блакітным.
Вырашылі паснедаць першымі ў гатэлі.
Далёка, уздоўж лініі далягляду манеўруюць караблі.
У гімназіі Зыгмунда Аўгуста дзень пачынаўся з песні
Калі прачынаюцца раннія зоркі.
Ледзьве вочы адкрываем,
да Пана Бога заклікаем,
да Збавіцеля за аблокамі
і шукаем Яго навокал.
Усё жыццё спрабую адказаць сабе на пытанне: адкуль бярэцца зло?
Немагчыма, каб людзі так пакутавалі, калі Бог на небе
і поплеч са мной.
CZŁOWIEK WIELOPIĘTROWY
Kiedy wschodzi słońce,
oświetla głupoty i winy
schowane w kątach pamięci
i niewidoczne w dzień.
Idzie człowiek wielopiętrowy,
na górnych piętrach rześkość poranka,
a tam nisko
ciemne pokoje,
do których strach wchodzić.
Mówi: przepraszam
duchom nieobecnych,
które ćwierkają w dole
przy stolikach kawiarń pogrzebanych.
Co robi człowiek?
Boi się sądu,
na przykład teraz
albo po śmierci.
ЧЕЛОВЕК МНОГОЭТАЖНЫЙ
Когда поднимается солнце,
освещая глупости и ошибки,
что прячутся в закромах памяти
и незаметны днем.
Идет человек многоэтажный,
на горных ступеньках
утренняя свежесть,
а там пониже
темные комнаты,
к ним страшно спускаться.
Говорит: простите,
духам небесным,
что щебечут внизу
за столиками кофеен похоронных.
Что делает человек?
Суда боится,
например, сейчас
или после смерти.
ЧАЛАВЕК ШМАТПАВЯРХОВЫ
Калі падымаецца сонейка
і асвятляе глупства и памылкі,
якія хаваюцца па закутках памяці
і небачныя ўдзень.
Ідзе чалавек шматпавярховы,
на высокіх прыступках
раніцы прахалода,
а там ніжэй
цёмныя пакоі
да якіх боязна спускацца.
Гаворыць: прабачце,
духам нябесным,
што шчабечуць аднекуль знізу
за столікамі кафеен пахавальных.
Што робіць чалавек?
Страшыцца асуджэння,
напрыклад, зараз
альбо па смерці.
NO TAK, TRZEBA UMERAĆ
No tak, trzeba umierać.
Śmierć jest ogromna i niezrozumiała.
Na próżno w Dzień Zaduszny chcemy usłyszeć głosy
z ciemnych podziemnych krain, Szeolu, Hadesu.
Jesteśmy igrające króliczki, nieświadome, że pójdą pod nóż.
Kiedy zatrzyma się serce, następuje nic,
mówią moi współcześni wzruszając ramionami.
Chrześcijanie stracili wiarę w surowego Sędziego,
Który skazuje grzeszników na kotły z wrzącą smołą.
Ja odniosłem korzyści z czytania Swedenborga,
U którego żaden wyrok nie spada z wysoka,
I dusze umarłych ciągnie jak magnes do dusz podobnych
Ich karma, jak u buddystów.
Czuję w sobie tyle niewyjawionego zła,
że nie wykluczam mego pójścia do Piekła.
Byłoby to zapewne Piekło artystów,
To znaczy ludzi, którzy doskonałość dzieła
Stawiali wyżej niż swoje obowiązki małżonków, ojców,
braci i współobywateli.
НУ ДА, НЕОБХОДИМО УМИРАТЬ
Ну, да, необходимо умирать.
Смерть необъятна и необъяснима.
Напрасно в Поминальный день пытаемся услышать голоса
из темных стран подземных, Шеола и Гадеса.
Крольчатами веселыми резвимся, не понимая, что идем под нож.
Когда перестает работать сердце, то наступает пустота, ничто,
рассуждают мои современники, пожимая плечами.
Христиане утратили веру в сурового Бога,
Обрекающего грешников на котлы с кипящей смолой.
Относительно пользы от чтения Сведенборга —
у него ни один приговор не падает с неба,
и умерших души тянет магнитом к душам подобным
их карма как у буддистов.
Я чувствую в себе такой запас невыявленной злобы,
что он не исключает моего сошествия во Ад.
Наверняка он будет пеклом для творцов,
людей, которым их произведений совершенство
важней обязанностей брата, жениха,
отца и гражданина.
НУ ТАК, ПАТРЭБНА ПАМІРАЦЬ
Ну так, патрэбна паміраць.
Не зразумець ніколі і не растлумачыць загадку смерці.
Дарэмна ў Памінальны Дзень спрабуеш покліч разабраць,
што ледзь чуваць з краін падземных, цемных Шеола дый Гадеса.
Як трус гарэзлівы ты скачаш пад сталовы нож.
А як спыняе працу сэрца, то дзівішся, што наступае цемра, пустка —
разважаюць твае сучаснікі і абыякава плячыма пажымаюць.
Верніки згубілі веру ў Бога,
што асуджае грэшных на кіпень смаляны.
Што датычыцца карысці ад Сведэнборга,
у Яго ніводны прысуд не падае з неба
і душы нябожчыкаў прыцягвае магнітам да душ падобных
іх карма як у буддыстаў.
Але, я адчуваю ў глыбіні душы такі запас невыяўленнай злобы,
што ён не выключае асабістага да Аду падарожжа.
Напэўна гэта пекла мастакоў –
людзей, якім іх твора дасканаласць
вышэй за абавязкі брата, бацьки, кавалера
і грамадзяніна.
OPRAWA
La Polognese est un pays marecageux, ou habitent les Juifs.
Polska jest to kraj bagnisty, w którym mieszkają Żydzi.
(Geografia Europy według Franciszkanów; rok 1939)
Tragedii, Patrice, przystoi oprawa
Skał potrzaskanych, piorunowych przepaści.
A ja opisywałem piaszczystą równinę,
Gęsi na miedzy, szarość i nijakość
Kraju, o którym niewiele wiadomo,
Bo jego smutek nie ma rąk ni twarzy.
Musiałem pisać, Patrice. Wezwany
Nakazem albo wyrzutem sumienia,
Starałem się, jak mogłem, w gniewie i niemocy,
Bez wiary, że komuś na świecie potrzebne.
Ty wiesz, jak mocno działają przyczyny
Inne niż miłość piękna. Styl
Nawet zyskuje na takim odstępstwie
Od zaleceń moderny, kiedy rządzi pasja.
Lekkomyślność – z nią miałem jednak coś wspólnego.
Błyskotki przesłaniały także moją nędzę.
Źle znosiłem zliszajone ściany, brud, śmietniska,
Brzydotę, która jakby woła o nieszczęście.
Ale to było dane. Żadna woda
Nie zmyłaby ze mnie stygmatów pamięci.
I trzeba było coś z tym zrobić. Coś zrobić.
ОПРАВА
La Pologne est un paus marecageux, ou habitant Les Juifs.
Польша — страна болот, где живут Евреи.
(География Европы по Францисканцам; год 1939)
Трагедии, Патриций мой, оправа подобает
потрескавшихся скал, грохочущих ущелий.
А я описывал равнину безмятежную,
гусей на озере, безмолвие и серость
земель, о которых немногое знаю,
потому что печаль их безрука, она безлика.
Я вынужден писать, Патриций. Призван я
наказом или вызовом сомненья,
старался, как умел, обиженный и гневный,
без веры, что кому-нибудь на свете это нужно.
Ты знаешь, как старательно я создавал причины
любые только не любовь. Мой стиль
выигрывал от эдаких уступок
влиянию модерна, где хозяйничает страсть.
Ветреность.. С ветреностью я, однако нечто общее имел.
Зарницы вдохновения порой мою убогость заслоняли.
Покорно я сносил заплесневелость потолков и стен, отбросы, грязь и скверну,
они красноречивей слов кричали о несчастье.
И это было правдой. Ни одна вода
не смыла бы с меня стигматов памяти.
И нужно было что-то с этим делать. Что-то делать.
АПРАВА
La Pologne est un paus marecageux, ou habitant Les Juifs
Польша — краіна балот, дзе жывуць Габрэі.
(Геяграфія Эўропы па Францысканцам; рок 1939)
Трагедыі, Патрыцый, патрэбная аправа –
парэпаныя скалы, цяснін грукатанне.
А я пісаў пра ціхую раўніннасць,
гусей на возеры, пра шэрасць і маўклівасць
мясціны, аб якой няшмат вядома,
бо яе маркота не мае твару, рук яна не мае.
Я змушаны пісаць, Патрыцый. Я пазваны
наказам альбо выклікам сумнення,
я працаваў рупліва, пакрыўджаны і гнеўны,
без веры, што патрэбна ўсё гэта хоць каму-небудзь.
Ты не паверыш, як цярпліва я ствараў падставы
любыя толькі не любоў. Стыль
нават выйграваў ад гэтакіх уступак
подыху мадэрна, дзе гаспадарыць страсць.
Легкадумнасць — з ёй агульнае мы нешта мелі.
Натхення бліскавіцы іншы раз маё убоства засланялі.
Я стойка пераносіў цвілыя сцены, бруд, адкіды, смецце,
брыдоту, што нібыта паказвалі няшчасце.
І гэта праўда. Аніякая вада.
не змыла бы з мяне сцігматаў памяці.
І з гэтым трэба неяк разабрацца. Неяк разабрацца.
:
ДВОЕТОЧИЕ: 