Утром двадцать второго числа[2] Ример[3] посоветовал мне во время визита к Гёте, назначенного на половину второго, с одной стороны, тихо, с другой стороны, не слишком тихо разговаривать с тем человеком, о котором и сейчас по-прежнему говорят исключительно то, что он величайший сын своей нации и наивеличайший среди всех немцев до сегодняшнего дня, так как одно он слышит пугающе отчётливо, другое же почти совсем не слышит, и никто не знает, что он слышит, а чего не слышит, но, несмотря на всю сложность поисков подобающей громкости речи в разговоре с лежащим на смертном одре гением, который всё время более или менее неподвижно смотрит в сторону окна, всё же возможно, путем величайшего сосредоточения всех чувств, найти в беседе, по правде говоря, по-прежнему настраивающей на трагический лад, именно ту золотую середину, которая будет устраивать эту душу, очевидным для всех образом подошедшую к финалу своего существования. Он, Ример, за последние три дня разговаривал с Гёте несколько раз, дважды в присутствии Кройтера[4], на которого Гёте будто бы возложил обязательства оставаться с ним непрерывно до последнего мгновения, но один раз с глазу на глаз, так как Кройтер, будто бы из-за внезапного приступа тошноты от присутствия Римера в комнате Гёте, сломя голову её покинул, и Гёте сразу же заговорил с Римером, как прежде, о том, что сомневается, и о том, что не сомневается; говоря точнее, Гёте, если верить Римеру, прежде касался этой темы в первые дни марта, снова и снова возвращаясь к ней, снова и снова с величайшим вниманием, поскольку, если верить Римеру, в конце февраля, во время ежедневных, так сказать, утренних занятий с Римером, без Кройтера и, таким образом, без того, кого Ример снова и снова называл непристойным соглядатаем умирания Гёте, был поглощён исключительно Tractatus logico—philosophicus[5] и в целом оценил мысли Витгенштейна как ближе всего подошедшие к его собственным мыслям и пришедшие им на смену; к этому моменту Гёте сумел прийти к примирению между тем, что на протяжении всей жизни был вынужден воспринимать и осознавать как Здешнее и, опять-таки на протяжении всей жизни, как Нездешнее, но всё это в конечном счёте перекрыли, если не полностью закрыли мысли Витгенштейна. В то время Гёте был будто бы настолько взволнован этими мыслями, что поручил Римеру отправиться к Витгенштейну, пригласить его, чего бы это ни стоило, из Англии в Веймар, при любых обстоятельствах и настолько быстро, насколько это возможно, и, по правде говоря, Кройтер был в силах доставить Витгенштейна, с тем, чтобы он навестил Гёте, чудесным образом в точности к двадцать второму числу; идея пригласить Витгенштейна в Веймар пришла к Гёте в конце февраля, если верить сейчас Римеру, а не в начале марта, как утверждает Кройтер, и Кройтер узнал от Эккермана[6], что Эккерман при любых обстоятельствах хочет предотвратить поездку Витгенштейна в Веймар к Гёте; Эккерман высказал Гёте по поводу Витгенштейна нечто, по словам Кройтера, настолько бесстыдное[7], что Гёте, — тогда ещё полный сил, разумеется, в том числе физических, так как он ещё был в состоянии ежедневно выбираться в город, даже за пределы Фрауэнплан[8], и добираться до дома Шиллера и дальше, почти что до дома Виланда[9], — что Гёте, если верить Римеру, запретил Эккерману произнести еще хоть слово о Витгенштейне, достойном величайшего уважения, как он будто бы дословно высказался; Гёте будто бы сказал Эккерману, что его служба, которую он нёс до сего момента и, что правда то правда, беспрестанно, в этот день и в этот трагичнейший час в истории немецкой философии изничтожилась и свелась к нулю, он, Эккерман, непростительно виноват перед Гёте из-за высказанных им мерзостей, порочащих репутацию Витгенштейна, и должен немедленно покинуть комнату, комнату, будто бы сказал Гёте, совершенно вопреки своей привычке, потому что он всегда называл свою спальню каморкой, никак иначе, он, по словам Римера, обрушил на голову Эккермана это слово комната, и Эккерман на одно мгновение полностью лишился дара речи, он не сказал, если верить Римеру, ни слова, и покинул Гёте. Он хотел отнять у меня самое святое, будто бы сказал Гёте Римеру, он, Эккерман, который обязан мне всем, которому я отдал всё и который без меня ничего собой не представляет, Ример. После того, как Эккерман покинул каморку, Гёте сам лишился дара речи, он будто бы всё время повторял только слово Эккерман, — по правде говоря, так часто, что Римеру показалось, будто Гёте близок к помешательству. Однако Гёте быстро справился с собой и смог продолжать беседу с Римером о Витгенштейне, уже не упоминая об Эккермане ни единым словом. Для него, Гёте, величайшим счастьем будет познакомиться в Оксфорде с самым близким для него человеком, даже если тот отделён от него Английским каналом, так Ример передал слова Гёте; именно это во всём его повествовании показалось мне наиболее заслуживающим доверия, а не выдуманным и сомнительным, как раньше; наконец-то рассказ Римера стал достоверным, чего мне всегда не хватало в его рассказах; Витгенштейн в Оксфорде, Гёте в Веймаре, будто бы сказал Гёте, это счастливейшая мысль, дорогой Ример, и кто может ощутить всю ценность этой мысли, кроме меня самого, счастливейшего из людей от этой мысли. Ример без устали подчёркивал, что Гёте будто бы несколько раз повторил счастливейший из людей. Благодаря Витгенштейну в Оксфорде. Когда Ример сказал: В Кембридже[10], Гёте будто бы сказал: Оксфорд или Кембридж, но это самая счастливая мысль в моей жизни, а эта жизнь была полна счастливейших мыслей. Из всех этих счастливейших мыслей самая счастливая — о Витгенштейне. Ример поначалу не знал, как установить связь между Гёте и Витгенштейном, и переговорил с Кройтером, но тот, как и Эккерман, ничего не желал знать о визите Витгенштейна в Веймар. В то время как Гёте, как я сам знаю с его слов, хотел видеть Витгенштейна настолько быстро, насколько это возможно, Кройтер утверждал, что Витгенштейн будто бы сможет приехать не раньше апреля, март самое неподходящее время для встречи, Гёте этого не знает, но он, Кройтер, знает, Эккерман во многих отношениях не был так уж неправ, всячески отговаривая Гёте от визита Витгенштейна, что, естественно, было бессмысленно, сказал мне Кройтер, потому что Гёте никогда бы не позволил Эккерману переубедить его относительно чего бы то ни было, но у Эккермана всегда было хорошее чутьё, сказал мне Кройтер в тот момент, когда мы проходили мимо дома Виланда; Эккерман в упомянутый день, в тот день, когда Гёте недвусмысленно затребовал Витгенштейна и зашёл слишком далеко в желании лично видеть своего, так сказать, преемника, он, Эккерман, именно в этот день переоценил силы Гёте, физические и психические силы, как и свою компетенцию, и Гёте порвал с Эккерманом из-за Витгенштейна, не из-за чего другого. Попытка женщин на первом этаже (они стояли в прихожей!) отговорить Гёте от окончательного решения навсегда прогнать, если называть вещи своими именами, Эккермана из-за Витгенштейна, чего женщины, естественно, не могли постичь, потерпела неудачу, на два дня Гёте, насколько мне известно, запретил женщинам визиты в каморку, тот самый Гёте, сказал я Римеру, который не мог ни дня обойтись без женщин на протяжении всей своей жизни; Эккерман будто бы стоял среди женщин в прихожей, потеряв самообладание, как сказал позже Кройтер, женщины будто бы, так сказать, накидывались на него с призывами списать всё произошедшее на плохое самочувствие Гёте и не принимать всё всерьёз, во всяком случае, не так серьёзно, как Эккерман воспринимал всё в тот момент, и одна из женщин, я уже не знаю, которая среди многих стоявших в прихожей, поднялась к Гёте, чтобы вступиться за Эккермана, но Гёте больше нельзя было переубедить, он будто бы сказал, что ни один когда-либо живший человек не обманул его надежды столь оскорбительным образом, как Эккерман, и он больше никогда не желает его видеть. Это больше никогда, сказанное Гёте, можно было часто слышать в прихожей, даже тогда, когда Эккерман уже давно исчез из дома Гёте и, факт остается фактом, уже никто его не видел. Никто не знает, где сейчас Эккерман. Кройтер пытался наводить справки, но все его розыски остались безуспешными. Была привлечена даже жандармерия Галле и Лейпцига, и Кройтер, по словам Римера, выслал оповещение об исчезновении Эккермана, если верить Римеру, даже в Берлин и Вену. Откровенно говоря, Кройтер, если верить Римеру, предпринял ещё несколько попыток отговорить Гёте от идеи пригласить Витгенштейна в Веймар, и совсем нельзя быть уверенным, сказал Кройтер, действительно ли Витгенштейн приедет в Веймар, даже если получит приглашение Гёте, величайшего из немцев, поскольку образ мыслей Витгенштейна делает эту уверенность во всех отношениях шаткой, так дословно сказал Кройтер; он, Кройтер, всё же необычайно осторожно предостерегает Гёте от визита Витгенштейна, не так бестактно и фамильярно, как Эккерман, который в этом витгенштейновском случае немного далеко зашёл, потому что был уверен в своём мнении, так как не ведал, что относительно представлений и помыслов Гёте ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах нельзя быть ни в чём уверенным, что доказывает: Эккерман до последнего не мог перестать проявлять духовную ограниченность, какую мы знаем за Эккерманом, как сказал Ример, и даже самому Кройтеру не удастся отговорить Гёте от того, чтобы позволить Витгенштейну посетить Веймар. Такой личности нельзя отправить телеграмму, будто бы сказал Гёте, такую личность нельзя просто-напросто пригласить по телеграфу, необходимо послать в Англию гонца, будто бы сказал Гёте Кройтеру. Кройтер будто бы ничего на это не ответил, и Гёте был решительно настроен увидеть Витгенштейна лицом к лицу, как сейчас высокопарно сказал Ример, и Кройтер будто бы сказал столь же высокопарным тоном, что в конце концов склоняется перед желанием Гёте, как бы тяжело ему, Кройтеру, ни было. Гёте будто бы сказал, что, если бы ему позволило здоровье, он сам бы отправился в Оксфорд или Кембридж, чтобы поговорить с Витгенштейном о том, что сомневается, и о том, что не сомневается[11], ему ничего не стоило пойти навстречу Витгенштейну, и если немцы не поймут такого образа мыслей, он, Гёте, спокойно перешагнёт через это, как он всегда перешагивал через все мысли немцев, именно потому, что он настоящий немец, как ему совершенно справедливо было сказано, я охотно бы доживал свои дни в Англии, будто бы сказал Гёте Кройтеру, но сил моих для этого недостаточно, поэтому я вынужден предложить Витгенштейну приехать ко мне. Само собой разумеется, будто бы сказал Гёте Кройтеру, Витгенштейн, мой, так сказать, наследник в философии, и Кройтер ручается за это высказывание Гёте, будет жить в моём доме. И, разумеется, в самой уютной комнате, какая у нас есть. Я велю обставить эту комнату так, как, по моему мнению, придётся по душе Витгенштейну. И если он останется на два дня, чего ещё более прекрасного могу я пожелать! — будто бы воскликнул Гёте. Кройтер, по словам Римера, пришёл в ужас от этих совершенно ясно выраженных пожеланий Гёте. Он принёс свои извинения и в то же мгновение покинул комнату Гёте, чтобы сообщить женщинам в прихожей и даже кухаркам на первом этаже, по словам Римера, о планах Гёте пригласить Витгенштейна в свой дом. Естественно, кухарки не имели ни малейшего представления, кто такой Витгенштейн, — так, по словам Римера, Кройтер сказал Римеру. Они подумали, что Кройтер лишился рассудка. Витгенштейн вдруг стал для Гёте важнейшим человеком, сказал кухаркам Кройтер, после чего они будто бы сочли его сумасшедшим. Кройтер снова обошёл дом Гёте и говорил: Витгенштейн важнее всего для Гёте, и все, кто это слышал, будто бы хватались за голову. Некий австрийский мыслитель! — будто бы сказал Кройтер лечащему врачу Гёте, который навещал поэта дважды в день, после чего врач (я не упоминаю его имя во избежание судебного иска с его стороны!) будто бы сказал Кройтеру, что тот помешался, после чего Кройтер будто бы сказал врачу, что он, врач, сам сошёл с ума, на что врач парировал, что Кройтера следует упечь в Бедлам, после чего Кройтер сказал врачу, что его самого следует упечь в Бедлам, и так далее. Наконец Кройтер решил, что за это время Гёте расстался с мыслью пригласить Витгенштейна в Веймар и, более того, к себе домой, и вскоре вернулся в комнату Гёте. Гений, если верить Римеру, стоял у окна и созерцал покрытые инеем георгины. Посмотрите на эти покрытые инеем георгины, Кройтер! — будто бы воскликнул Гёте, и его голос будто бы успел стать столь же сильным, как и прежде. Вот то, что сомневается, и то, что не сомневается! Гёте будто бы долго стоял у окна и поручил Кройтеру разыскать Витгенштейна в Оксфорде или Кембридже (это совершенно всё равно, по правде говоря!) и пригласить в Веймар. Я полагаю, что Английский канал замёрз, поэтому Вам следует надеть шубу потеплее! — будто бы сказал Гёте Кройтеру. Наденьте шубу потеплее, разыщите Витгенштейна и пригласите его прибыть в Веймар двадцать второго числа. Это желание всей моей жизни, Кройтер, видеть Витгенштейна именно двадцать второго марта. Больше я ничего не желаю. Если бы Шопенгауэр и Штифтер ещё были живы, я бы пригласил их вместе с Витгенштейном, но Шопенгауэр и Штифтер уже ушли из жизни[12], так что я приглашаю одного Витгенштейна. И по здравому размышлению я совершенно уверен, сказал Гёте, стоя у окна, и опираясь правой рукой на трость, что Витгенштейн величайший среди всех. Кройтер, если верить Римеру, обратил внимание Гёте на все сложности того, чтобы в это холодное и недружелюбное время года отправиться в Англию, проехать половину Германии, пересечь Английский канал, добраться до Лондона и ехать дальше. Ужасно, Гёте! — будто бы воскликнул Кройтер, если верить Римеру, после чего Гёте воскликнул с той же силой: Езжайте, Кройтер, езжайте! После чего Кройтеру, злорадно заметил Ример, ничего не оставалось, как скрыться с глаз и пуститься в путь. Женщины страшно хлопотали вокруг него. Они принесли целый ворох шуб, принадлежавших Гёте, около двух дюжин, в том числе дорожную шубу, которую Гёте унаследовал от Корнелии Шельхорн[13], но не надевал ни разу, так как она была для него святыней, кроме того, если верить Римеру, дорожную шубу Катарины Элизабет Шультгейс[14] и, наконец, шубу, однажды забытую у Гёте Эрнстом Августом[15], и в конце концов Кройтер выбрал именно её, и, по словам Кройтера, если верить Римеру, она как раз подходила для путешествия в Англию. В итоге, спустя два часа Кройтер уже был на вокзале и отбыл. Теперь у Римера появилась возможность, если верить его словам, побыть с Гёте наедине, и Гёте доверил ему, Римеру, многое из того, что он думал о Кройтере, но также и об Эккермане и о других, изображая их в самом невыгодном свете. Гёте жаловался на Кройтера, сообщил Ример, сразу же после его отъезда в Англию: он, Кройтер, всегда пренебрежительно относился к Гёте. Гёте не прояснил своих слов, как и Ример в разговоре со мной, но Гёте непрестанно повторял в связи с Кройтером слово пренебрежительно. Кройтер глупый человек, будто бы снова и снова говорил Гёте Римеру. Эккерман ещё глупее. Эрнст Август вовсе не тот великий Эрнст Август, за которого его сейчас принимают. Он был глупее, будто бы сказал Гёте, вульгарнее, чем полагают. Ульрику[16] он тоже назвал глупой. Как и госпожу фон Штейн[17] и её круг. Клейста Гёте изничтожил, о чём нисколько не жалеет[18]. Ример не имел ни малейшего понятия, о чём идёт речь, в то время как я знаю, как мне кажется, что имел в виду Гёте. Виланда, Гердера[19] он всегда ценил выше, чем с ними обходился. Скрипят флюгера на ветру[20], будто бы сказал Гёте, откуда это? Ример не имел ни малейшего представления; я сказал: это Гёльдерлин, Ример лишь покачал головой. Национальный театр, он, Гёте, превратил в руины, будто бы сказал Гёте, если верить Римеру, он, Гёте, целиком развалил немецкий театр, но люди поймут это не раньше чем через двести лет. Мои сочинения, несомненно, величайшие из всех, но вместе с тем я подавил немецкую литературу на несколько столетий. Я был, мой дорогой, будто бы сказал Гёте Римеру, подавителем немецкой литературы. Они попались на удочку моего Фауста. В конце концов всё, как бы велико оно ни было, было всего лишь выплеском моих внутренних чувств, всего лишь частицей, так Ример передал слова Гёте, но ни в чём я не был величайшим. Ример полагал, что Гёте говорил о ком-то другом, не о себе, когда он сказал Римеру: я обвёл немцев вокруг пальца, и они для этого годятся больше, чем кто-либо. Но на каком уровне я их обманул! — будто бы воскликнул он, гений. При этом Гёте будто бы серьёзно, склонив голову, смотрел на портрет Шиллера на своём ночном столике и продолжал: я его изничтожил, со всей отпущенной мне силой, совершенно сознательно я сокрушил его, вначале ослабил, потом изничтожил. Он хотел проделать со мной то же самое. Бедняга! Его дом на Эспланаде, мой на Фрауэнплан! Какое безумие! Как мне жаль, будто бы сказал Гёте и затем надолго замолчал. Как хорошо, сказал Ример, что Шиллер уже не мог этого услышать[21]. Гёте будто бы поднёс изображение Шиллера к глазам и сказал, обращаясь к нему: мне жаль всех слабых, которые не соответствуют великому, потому что у них не хватает дыхания! После чего он снова поставил портрет Шиллера, который будто бы нарисовала для Гёте некая подруга Виланда, на ночной столик. Тем, кто придёт после меня, будет тяжёло, будто бы сказал Гёте после этого. В этот момент Кройтер уже давно был в пути. Мы ничего о нём не слышали, кроме того, что он приобрёл в Магдебурге баховскую реликвию, локон кантора хора Святого Фомы, который хотел преподнести Гёте по возвращении. Кройтер правильно поступил, что на время исчез из окружения Гёте, сказал Ример. Без него мы могли разговаривать спокойно, и Гёте хотя бы ненадолго расстался с этой вредоносной душонкой и недочеловеком. Гёте разорвал отношения с Эккерманом, он разорвёт, по словам Римера, отношения и с Кройтером. И женщины, если верить Римеру, больше не играют никакой роли в жизни Гёте. Философия — да, а искусство поэзии больше нет. Его часто видят на кладбище, как будто он подыскивает место для могилы, и я постоянно встречаю его в лучшей, на мой вкус, части кладбища. Она защищена от ветра, обособлена от всех других могил. Я и не подозревал, сказал сейчас Ример на Эспланаде, где царила утренняя суматоха, что для Гёте наступили последние дни. Когда сегодня вечером я снова буду с ним, сказал Ример о Гёте, я буду дальше говорить с ним о том, что сомневается, и том, что не сомневается. Мы должны систематически разработать эту тему, постоянно говорил Гёте, атаковать её и сокрушить. Всё, что он до этого читал и продумывал, по сравнению с трудами Витгенштейна ничто или почти ничто. Я уже не знаю, кто навёл меня на Витгенштейна или что привело меня к Витгенштейну. Возможно, маленькая книжечка с красной обложкой в библиотеке Зуркамп[22], однажды сказал Гёте Римеру, больше я ничего не могу сказать. Но это моё спасение. Я надеюсь, сказал Гёте Римеру, если верить Римеру, что Кройтер добьётся своего в Оксфорде или Кембридже, и Витгенштейн скоро приедет. У меня уже не так много времени. Гёте часами просиживал в каморке и, по мнению Римера, только лишь дожидался Витгенштейна. Похоже на то, что он только лишь дожидался Витгенштейна, который был для него выше всех и выше всего, сказал Ример. На ночь он клал Tractatus под подушку. Тавтология не имеет условий Истинности, ибо она является безусловно истинной; а Противоречие не является истинным ни при каких условиях[23], будто бы часто в эти дни цитировал он, Гёте, Витгенштейна. Из курортного управления Карлсбада и из Мариенбада ему будто бы приходили пожелания скорейшего выздоровления, а из прекрасного Эленбогена ему прислали бокал, на котором они изображены вместе с Витгенштейном. Ни единая душа не ведает, откуда они там в Эленбогене знают, что Гёте и Витгенштейн едины, сказал Ример, на бокале они едины. Великолепный бокал. Некий профессор из Сицилии, живущий в Агридженто, пригласил Гёте осмотреть его коллекцию рукописей Гёте. Гёте написал профессору, что уже не в состоянии перебраться через Альпы, хотя он больше любит их сияние, чем морскую дымку. Гёте вновь полностью погрузился в корреспонденцию, по словам Римера, своего рода философическую прощальную корреспонденцию. Он написал в Париж известной Эдит Лафонтен, которая отправила ему свои стихи для отзыва, что ей стоит обратиться к Вольтеру, который сменил Гёте на посту отвечателя на письма литературных попрошаек [24]. Владелец отеля «Пупп» в Карлсбаде обратился к Гёте с вопросом, не хочет ли он, Гёте, купить его отель за восемьсот тысяч талеров, что называется, без персонала. В остальном на Фрауенплан изо дня в день приходили обычные безвкусные и пошлые письма, которые сортировались секретаршами и выбрасывались Гёте, не собственноручно, разумеется, их выбрасывал Кройтер или я, сказал Ример, хорошо, что у нас было так много больших печей, куда мы могли бросать эти бесполезные, назойливые, совершенно бесчувственные письма. Вся без исключения Германия в одночасье поверила, что может письменно обратиться к Гёте. Кройтер ежедневно относил огромные корзины, полные писем, в ту или иную печь. Таким образом, Гёте растапливал печи по большей части почтой, полученной в последние годы. Однако вернёмся к Витгенштейну. Кройтер, как сейчас сообщил мне Ример, действительно добрался до Витгенштейна. Однако тот скончался от рака[25] накануне того дня, когда Кройтер разыскал его. Он, Кройтер, если верить Римеру, увидел Витгенштейна уже в гробу, установленном для торжественного прощания. Худощавого человека с побледневшим лицом. В окружении Витгенштейна, как сообщил Кройтер, никто ничего не знал о Гёте. Удручённый Кройтер отправился в обратный путь. Большой вопрос, сказал Ример, нужно ли говорить Гёте о смерти Витгенштейна или нет. Именно в эти минуты, сказал я Римеру, когда мы уже проходили мимо дома Шиллера, возвращаясь к умирающему Гёте, который снова находился полностью под опекой женщин, окруживших его своей заботой, именно в эти минуты я мог бы встречать Витгенштейна на вокзале. Ример посмотрел на часы, когда я хотел сказать следующее: никто, кроме Гёте, откровенно говоря, так не жаждал приезда Витгенштейна в Веймар, как я. Это стало бы вершиной моего существования, я сказал существования, где Гёте сказал бы жизни. Я всегда говорил существование там, где Гёте сказал бы жизнь, так было в Карлсбаде, Ростоке, Франкфурте, на Рюгене, в Эленбогене. Даже если бы Гёте и Витгенштейн, стоя или сидя друг напротив друга, молчали бы всё время, всё равно это были бы для меня прекраснейшие мгновения, если бы только я мог быть тому свидетелем. По словам Римера, Гёте ставил Tractatus выше своего Фауста и выше всех своих сочинений и замыслов. И это тоже Гёте, сказал Ример. И такой тоже. Когда Ример накануне, а именно двадцать первого числа, зашёл в комнату Гёте, сказал он сейчас, где он, к своему удивлению, обнаружил Кройтера, стоящего перед Гёте, который лежал на постели с четырьмя расшитыми Ульрикой подушками под головой, как будто выставленный на всеобщее обозрение в гробу, и Кройтер высоко поднял слегка искривлённую правую руку и фанатично простёр вверх три пальца, с пугающей бесцеремонностью показывая, что ему, Гёте, осталось всего лишь три дня, не больше (здесь он, Кройтер, в конечном счёте заблуждался!); прежде всего Гёте сказал лишь только то, что Гикельхан[26] виноват, несколько раз Гёте будто бы сказал: Гикельхан виноват. Кройтер, всё ещё поглощённый командировкой в Англию, будто бы вымочил льняной платок в холодной воде из тазика для умывания на выкрашенном в белый цвет кухонном стуле у окна, и пока Кройтер выжимал льняной платок над тазиком для умывания, Римеру показалось, что прошла целая вечность, потому что, если верить Римеру, Кройтер действительно чудовищно тянул время. Пока Кройтер выжимал льняной платок над тазиком для умывания, Гёте, уже совершенно обессилевший, будто бы смотрел в сад через раскрытое окно, в то время как Ример продолжал стоять у дверей гётевской каморки. Он был не в силах сказать Гёте, что Витгенштейн не приедет, сказал Ример, и Кройтер тоже остерегался сообщать Гёте это ужасающее известие, они оба никогда бы не сказали ему, что Витгенштейн давно мёртв. И хотя никто из окружения Витгенштейна не знал Гёте, Кройтер, чтобы пощадить Гёте, несколько раз отвечал на его вопрос: все знают Гёте, все. Всякий раз Гёте был тронут. Гёте вначале не заметил появления Римера в каморке и совершенно спокойно сказал Кройтеру, что, насколько он сейчас может судить, среди всех, кто ему встречался в его жизни (не в его существовании!), действительно, среди всех, он желает видеть у своей постели лишь Эккермана, он может назвать лишь фамилию Эккерман, что, разумеется, ошарашило нас, меня и Кройтера, сказал Ример. Кройтер был испуган, услышав фамилию Эккермана, которую снова совершенно спокойно произнёс Гёте, и повернулся к нему спиной. Фраза Гёте показалась мне бредом помрачённого рассудка, сказал сейчас Ример. Кройтер, нет ли здесь Римера? — внезапно сказал Гёте, посмотрев в мою сторону, сказал Ример, но не так, как обычно. Мне было ясно, что это двадцатое второе число — последний день для Гёте. Восемь дней прошло с тех пор, как умер Витгенштейн. А теперь и он, подумал я. Кройтер позже сказал мне, что в то мгновение его посетила та же мысль. Кройтер тут же положил на лоб Гёте льняной платок, вымоченный в холодной воде, с отвратительной театральностью, сказал Ример, которую мы знаем за Кройтером. И за Эккерманом тоже. Тогда, если верить Римеру, Гёте сказал, что он, великий человек, каким он стал теперь, полностью изничтожил всех прочих около и вокруг себя. Поистине, он не возвеличил Германию, а изничтожил. Но глаза мира слепы к этой мысли. Он, Гёте, приближал к себе всех только для того, чтобы разрушить, сделать глубоко несчастными. Систематически. Немцы возвеличили меня, хотя я был для них вредоносен как никто другой на столетия вперёд. Кройтер ручался, что Гёте высказал это совершенно спокойно. Всё это время, сказал Ример, у меня было впечатление, что Гёте ангажировал на роль своего последнего попечителя актёра Национального театра, ведь под занавес он привязался к Кройтеру, и я помню, как Ример смотрел на Кройтера, фиглярствующего перед Гёте, как Кройтер положил платок на лоб Гёте, как Кройтер стоял рядом, когда Гёте сказал: я был уничтожителем немцев! — и сразу после этого: но моя совесть чиста! — как он положил руку Гёте, потому что у того больше не было на это сил, чуть повыше на одеяло, в соответствии с его, Кройтера, эстетическими воззрениями, так выразился Ример, но всё-таки не так, чтобы руки Гёте лежали сцепленными, как у мертвеца, потому что даже Кройтер находил это безвкусным, как, наконец, Кройтер карманным платком вытер с лица Гёте бисерины пота, и в целом в тот день он был отвратительно заботлив, и всё это задевало, если не смертельно ранило Римера; быть может, именно такой душе, как Гёте, которую мы должны назвать великой и, вероятно, под конец своего существования даже величайшей, был к лицу вот такой опустившийся Кройтер, и его гнусность и шарлатанство ещё определённее возвысили такую великую душу, как Гёте, подошедшую к своему концу. Это предательство, по словам Римера, дошедшее до высшей степени. Витгенштейн будет жить не в Слоне[27], будто бы снова и снова говорил Гёте, даже когда лежал на смертном одре, но в моём доме, рядом с моей каморкой. Кроме него мне никто не нужен. Я хочу, чтобы Витгенштейн был рядом! — будто бы сказал Гёте Римеру. Когда Гёте вслед за тем скончался, именно двадцать второго числа, я подумал: что за перст судьбы, ведь Гёте приглашал Витгенштейна прибыть в Веймар именно в этот день. Что за знак небес. То, что сомневается, и то, что не сомневается, таковы были будто бы предпоследние слова Гёте. И вскоре те самые два самых знаменитых его слова: Больше света! Но в действительности последние слова Гёте были не Больше света, а Песня спета! Лишь Ример и я — и Кройтер — были тогда рядом. Мы, Ример, Кройтер и я, сплотились, чтобы вместе оповестить мир, что последние слова Гёте были Больше света, а не Песня спета! Я испытываю боль из-за этой лжи и фальсификации даже сегодня, когда Римера и Кройтера она давно уже свела в могилу.
Перевод и комментарии Алексея Огнёва
Переводчик от всей души (хотя и не такой великой, как у Гёте) благодарит Василия Черкасова, Катю Гайдукову и других участников семинара по немецкой прозе XX века во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы. Без них этот текст не состоялся бы.
[1] Сознательная ошибка в заглавии маркирует недостоверность всего происходящего в рассказе. — Здесь и далее примечания переводчика.
[2] Гёте скончался 22 марта 1832 года в возрасте 82 лет от сердечной недостаточности.
[3] Фридрих Вильгельм Ример (1774–1845) — секретарь Гёте (с 1814), соредактор (вместе с Эккерманом) полного собрания сочинений Гёте в 40 томах (1839–1840). «Ример весьма славный малый. Мы сейчас вместе перечитываем и готовим новое издание “Вильгельма Мейстера“. Поскольку я писал эту вещицу, как и прочие сочинения, в лунатическом состоянии, его замечания о моём стиле были для меня в высшей степени важны и поучительны» (письмо Гёте Карлу Людвигу фон Кнебелю 16 марта 1814).
[4] Фридрих Теодор Давид Кройтер (1790–1856) — секретарь (с 1811) и библиотекарь (с 1816) Гёте. Кройтер, по словам Гёте, был единственным, кто мог найти любой листок в его архиве и библиотеке. Гёте был обеспокоен низким доходом Кройтера, обеспечивал его деньгами на жильё и давал рекомендательные письма для работы по совместительству.
[5] «Логико-философский трактат» (лат.) Людвига Витгенштейна (1889–1951). Опубликован в 1921 году.
[6] Иоганн Петер Эккерман (1792–1854) — секретарь Гёте, автор бестселлера «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни, 1823–32» (три тома, 1836–1848), соредактор (вместе с Римером) полного собрания сочинений Гёте.
[7] Возможно, Эккерман рассказал Гёте о мужеложестве Витгенштейна. Мотив клеветнических обвинений в гомосексуальном насилии и педофилии встречается в сборниках Бернхарда «Происшествия» и «Имитатор голосов».
[8] Площадь, где находится дом Гёте. Названа в честь часовни Богоматери, просуществовавшей с XIV по XVI век. Дословный перевод «Женская площадь», что будет обыграно в дальнейшем.
[9] Кристоф Мартин Виланд (1733–1813) — поэт рококо, издатель первого в Германии журнала литературы и искусства «Немецкий Меркурий».
[10] Витгенштейн с 1939 по 1947 занимал должность профессора Кембриджского университета.
[11] Ср. параграф 6.51 «Логико-философского трактата»: «Скептицизм не неопровержим, скорее, совершенно бессмыслен; поскольку он хочет сомневаться, там, где не должно спрашивать. Ибо сомнение может быть лишь там, где существует вопрос; вопрос — лишь там, где находится ответ, а ответ — лишь там, где нечто можно сказать» (пер. Вадима Руднева).
[12] Артур Шопенгауэр умер в 1860, австрийский прозаик Адальберт Штифтер в 1868.
[13] Корнелия Шельхорн (1668–1754) — бабушка Гёте по мужской линии.
[14] Мать Гёте Катарина Элизабет (1731–1808) была дочерью Иоганна Вольфганга Текстора, занимавшего должность шультгейса, то есть старшины и верховного судьи города.
[15] Вероятно, Эрнст Август I (1771 — 1851) — пятый сын короля Великобритании и Ганновера Георга III, в 1799 вошёл в палату лордов с титулом герцога Камберленда, король Ганновера с 1837.
[16] Теодора Ульрика София фон Леветцов (1804—1899) — последняя любовь Гёте; ей посвящена «Мариенбадская элегия».
[17] Шарлотта Альбертина Эрнестина фон Штейн (1742–1827) — придворная дама герцогини Анны Амалии Саксен-Веймар-Эйзенахской, близкая подруга Гёте.
[18] Клейст был подавлен плохим отзывом Гёте о трагедии «Пентесилея» (1806–1807). По словам Гёте, Клейст вызывал у него «дрожь и отвращение, как тело, прекрасное от природы, но изуродованное неизлечимой болезнью» («Драматургические листки Людвига Тика», 1826). «В Клейсте Гёте отпугивали именно те черты, которые он с великим трудом преодолел в себе: непомерная экзальтированность, неуравновешенность, эмоциональный разброд. Словом — “вертеровское” начало» (Карл Отто Конради, «Гёте. Жизнь и творчество»).
[19] Иоганн Готфрид Гердер (1744—1803) — писатель, теолог, историк культуры.
[20] Заключительные строки стихотворения Гёльдерлина «Середина жизни».
[21] Шиллер умер от туберкулёза в 1805 году в возрасте 45 лет.
[22] «Зуркамп» — немецкое издательство интеллектуальной литературы. Основано в 1950 году.
[23] Параграф 4.461. Пер. Вадима Руднева.
[24] Вольтер умер в 1778 году.
[25] Витгенштейн умер от рака предстательной железы, в Кембридже, 29 апреля 1951 года.
[26] Гора в Тюрингии, где в 1780 году Гёте сочинил стихотворение «Горные вершины».
[27] Гостиница в Веймаре, где останавливались многие гости и поклонники Гёте.
:
ДВОЕТОЧИЕ: 